Из писем свидетелей Холокоста на территории Польши
Из свидетельства Беллы Бровер (родилась в 1913-м году в Польше) об освобождении из лагеря
"Охранник лагеря, который пришел открывать ворота, сказал: вы свободны и можете выходить. Исчезли все охранники с собаками - исчезло все, будто ничего и не было. Это было чудо! Русские вошли - мы были в таком состоянии, что никто не двигался, никто не вышел. Мы не смеялись, не радовались, мы были равнодушны - и русские пришли. Пришел один генерал, он был еврей. Он сказал нам, что очень счастлив, и что это первый лагерь, в котором он находит живых людей. Он начал плакать, а мы нет. Он плакал, а мы нет".
Егудит Клейман, Нина Шпрингер-Агарони. Боль освобождения (иврит). Яд Вашем, Иерусалим, 1995, стр. 15.
Из письма Вениамина Галюза, Польша
[1945]
(…) Эти кровожадные бандиты расстреляли из моей семьи - 44 человека, в том числе сестер моих, родителей, а семью моего брата закопали живьем. Я ищу ответ, за что они их истребили и не могу его найти. У меня болит сердце не за убитых моих родных, а за шесть с половиной миллионов. Вот я проехал почти всю Эстонию, Литву и Польшу, и нигде не встретил ни одного еврея, только домики в городах и местечках как будто бы плачут по своим обитателям.
Недавно мы заняли наблюдательный пункт на чердаке одного дома, в польском городке, который мы недавно освободили. И вот на этом чердаке я нашел много еврейских книг, которые как будто бы также плачут по своим хозяевам. Здесь евреи были расстреляны еще в 1940 году. Я не религиозный, но когда я поднял "Агада шель Пейсах" и начал читать, так невольно слезы как из ручья полились из моих глаз. (...)
Советские евреи пишут Илье Эренбургу, Иерусалим, 1993, стр. 202-203
Из архива Варшавского гетто д-ра Имануила Рингенблюма, Польша
По вопросу молитв: сотни тайных «миньянов» по всей Варшаве совершают молитвы, как полагается, не упуская ни единой строки даже самого сложного текста. Есть и пророки, и рассказчики. Все соответствует еврейским обычаям старины. Там, где нет доносчиков, враг ни о чем не догадывается. И надо сказать, что среди евреев не находится ни одного, кто бы стал доносить на молельные дома. Собираются в боковых комнатах при синагогах, окна которых выходят во двор, и молятся шепотом. Правда, нет ни певцов, ни музыкального сопровождения, зато молятся от всего сердца. В тишине можно и поплакать, и утереть слезы. Ворота души нельзя запереть на замок.
Из архива Варшавского гетто д-ра Имануила Рингенблюма, Documents on the Holocaust, (in Hebrew and in English), pp. 162-163
Из дневника Адама Чернякова, главы юденрата, Варшава, Польша
22 июля 1940 г. [так] [1942 г.]
В общине в 7:30 утра. Границы маленького гетто охраняются особым нарядом в дополнение к обычному...
В 10 часов появился штурмбанфюрер Хефле со своими людьми. Они отключили все телефонные линии. Из маленького сада напротив удалили детей.
Нам было объявлено, что все евреи, вне зависимости от их возраста и пола, за некоторыми исключениями, должны быть отправлены на восток. Сегодня к 4 часам следовало обеспечить шесть тысяч душ. И так (по крайней мере) будет происходить ежедневно...
Штурмбанфюрер Хефле (командующий депортацией) вызвал меня в кабинет и сообщил мне, что, хотя моя жена теперь свободна, если депортация сорвется, она будет первой расстреляна, как заложник.
Adam Czerniakow, Warsaw Ghetto Diary – September 6, 1939 - July 22, 1942, (Heb.) Yad Vashem, Jerusalem 1959, pp. 325-327.
Тадеуш Панькевич, Краков, Польша
…29, 30 и 31 мая 1942 года в помещении «Совета еврейской взаимопомощи» заседали гестаповцы и чиновники «Рабочего отдела». В большом зале здания «Сберегательной кассы» расставили много маленьких столиков, за каждым из которых сидели двое - гестаповец и чиновник «Рабочего отдела». Перед столиками выстроились длинные очереди. Люди стоят в очереди, колени у них подкашиваются, каждый ждет решения своей участи. Снаружи набиваются все новые и новые люди. Ждут долго.
Очереди тянутся на сотни метров. Гестаповцы решают на месте, кто останется в гетто, кто – нет. Те, кто не получил разрешения остаться, спрашивают с ужасом: «Куда нас повезут?», «Что с нами сделают?», «Разрешат ли взять что-нибудь с собой?». Утешают друг друга. Никто не верит в действительную близость конца. Никому не пришла в голову мысль ни о газовых камерах, ни о крематориях. Распространяется слух, что всех вывезут на Украину, разместят в открытых лагерях, заставят работать в сельском хозяйстве. Немцы, работающие на железнодорожной станции, и другие знакомые немцы рассказывают о новом городе, построенном на Украине, и об огромных бараках, ждущих переселенцев. Говорят, что там начнется организованная жизнь, у каждого будет доступ к столовой, библиотеке и кинотеатру. Уверяют собравшихся, что там им будут платить за работу и они смогут спокойно дожидаться окончания войны. Люди начинают верить этим рассказам. И начинаются новые заботы: будут ли кормить в пути, можно ли взять с собой в дорогу что-нибудь из еды? Но все же каждый, кто может получить разрешение остаться, лезет из кожи вон, чтобы ему поставили штамп. Штамп, поставленный гестаповцем в паспорте, позволял остаться в гетто. Никому и в голову не приходило, что этот же штамп поможет человеку остаться в живых. А немец ставил штамп, как ему заблагорассудится. Никакой роли не играли ни разрешение на работу, ни вид выполняемой работы. Бывали всякие странности: кому-то отказали в штампе, он выстоял новую очередь к тому же столику, и тот же немец проштемпелевал ранее отвергнутый паспорт. Случайное совпадение, везение, настроение нациста, протекция, размер взятки, степень чистоты предложенного бриллианта могли оказаться решающими. Регистрация окончилась через два дня. Те, кому было отказано в праве на работу, ждали, как сложится их дальнейшая судьба.
Тадеуш Панькевич, Аптека в Краковском гетто, (на иврите), Яд Вашем, Иерусалим,1985, стр 39-41
Из свидетельства Мирьям Вейхзельфиш (Польша) о послевоенной нелегальной иммиграции в Палестину
Всем нам было ясно, что в Польше для нас места нет. Везде лилась кровь евреев. Мы нашли способ покинуть Польшу и бежать в Чехословакию. Мы собрались в спешке; мы взяли дочерей, которые были еще в пеленках, а в полночь появился мой муж; он отрастил бороду, чтобы его не узнали...
«Мы пошли в сторону чешской границы, а затем добрались до Зальцбурга (Австрия). Мы провели в Зальцбурге около шести месяцев, а затем должны были перейти высокие горы – Альпы. Было нелегко идти по этим тропам с маленькими девочками.
Мой муж был ведущим брихи. Он был очень активен, водил группы, и меня вместе с нашей маленькой дочкой тащили по тропам.
У меня была связь с Палестиной, и у меня там был «блат», поэтому они спрятали меня с ребенком в большой ящик, а другую женщину с дочкой в другой ящик. Мы сидели в ящике, и никто не знал, что мы там. Они закрыли нас планками, и был грузовик, который перевозил все узлы с пожитками тех, кто переправлялся через Альпы... Из Зальцбурга мы пошли в Милан в Италии...
По дороге мы думали дать детям снотворное, чтобы они не плакали, но я, как мать, не хотела применять снотворное, потому что боялась, что моя дочка больше не проснется... Стояли холода, много градусов ниже нуля, снег и очень суровая зима. Моя дочка стала плакать на австрийско-итальянской границе, и тогда они включили мотор погромче, чтобы не было слышно, как она плачет...
Из Милана они перевезли нас на автобусах в место, где могли причалить наши корабли, и мы могли отплыть. На самом деле это были не корабли, а просто рыбачьи лодки, и я помню, что это было посреди ночи... Мы сгрудились на лодке, как сардинки в банке. Мы отплыли, а в море нас ждал корабль... когда мы были в плавании, англичане нас поймали. Наше разочарование было ужасным... Они забрали больных в Хайфу, а нас отправили на Кипр...
Из свидетельства Мирьям Вейхзельфиш, Архив Яд Вашем, 03/4209, стр. 24-26 (на иврите)
Из писем свидетелей Холокоста на территории Украины
Я родился в 1924 году. Когда мне было четырнадцать лет, стал комсомольцем. Писал стихи. В 1941 году кончил десятилетку. Пошел добровольцем на войну. При обороне Киева был ранен в ногу. Меня спрятала старушка, вылечила. Фронт был далеко. Я вернулся в Приднестровье. Вместе с сельской учительницей Тамарой Бурык организовал подпольную группу. Мы пережили тяжелое лето 1943 года. Я снова воевал с немцами, хотя фронт был за тысячи километров.
С Яковом Барером я встретился в начале 1944 года. Это был крепкий, хорошо сложенный юноша. Он прекрасно говорил по-немецки. Он вошел в наш отряд и мужественно сражался. 17 марта 1944 года я был тяжело ранен в грудь - прострелено легкое. Яков меня вынес из-под пуль.
До мая 1943 года Яков жил во Львове. Он был меховщиком. С 1939 года он смог учиться; готовился поступить в университет. Но тогда пришли немцы. Как все евреи Львова, Яков был обречен.
Немцы взяли его на работу. Вернувшись вечером, он не застал ни бабушки, ни тринадцатилетнего брата - их увезли в Белжец, на "фабрику смерти". Там убивали евреев из Львова, из Польши, из Франции. Вскоре туда повезли и Якова. Он выпрыгнул из поезда.
Осенью 1942 года Яков попал в концлагерь близ Львова.
Комендант этого лагеря никогда не посылал евреев на расстрел. Он подходил к обреченному, говорил о намеченных улучшениях, о гуманности фюрера и, когда человек начинал верить в спасение, комендант его душил. Его прозвали "Душителем". Он построил стеклянную клетку на вышке. В клетку сажали еврея: он умирал у всех на виду. "Душитель" заставлял евреев рыть котлованы, потом снова засыпать их землей. Однажды евреи копали землю у самой границы лагеря. Яков спрятался; колонна ушла в барак. Раздался окрик часового. Тогда Яков вскочил и убил немца лопатой. Он снял форму, проверил удостоверение на имя Макса Валлера. После это Яков направился в барак, где находились его младший брат и восемь друзей из Львова. Он заговорил чужим голосом, даже брат его не узнал: "Собирайтесь!" Молча все собрались в последний путь. Часовой у ворот не удивился: каждую ночь выводили евреев на расстрел. Часовой пошутил: "Что, брат, очищаешь воздух?"
Это была первая удача Якова Барера.
Яков решил пробиться на восток. Они дошли до товарной станции. Яков заметил в одном из вагонов ящики с книгами для Днепропетровска. За ящиками спрятались девять евреев, а Яков, в форме эсэсовца, сторожил груз.
Расстались в Днепропетровске. Яков остался с братом.
Они долго странствовали. Якову пришлось сбросить форму: жандармы ловили дезертиров. В сентябре 1943 года они добрались до Первомайска. Там Яков подружился с бывшим учителем Миколайчиком. Яков достал радиоприемник, они слушали советские сводки и передавали другим. В СД заинтересовались Яковом. Он ушел, но немцы убили его маленького брата.
Я видел фотоснимки и документы убитых им немцев. Яков не любил рассказывать о своих похождениях - ему тяжело было вспоминать гибель родных и друзей.
Мы расстались с ним в госпитале. Он шел на Запад с Красной Армией. Он жил одним: увидеть советский Львов. Сибиряк - хирург Киевской дивизии спас мне жизнь, скоро я снова пойду воевать. Но я не знаю, что с Яковом Барером? Жив ли он? Увидел ли он свой родной Львов?
22 июля 1944 года.
Из собрания Ильи Эренбурга. Архив Яд Вашем, P.21.1/8
Мы выбили немцев с господствующей высоты и на плечах противника ворвались в населенный пункт. Немцы в панике бежали.
Радостно встретили нас жители, наперебой рассказывали о зверствах фашистов. К нам подошла гражданка Красова Вера Иосифовна и пригласила к себе. Мы увидели ужасную картину - в комнате сидело шесть человек. Нет, нельзя было в них узнать живых людей. Это были тени.
Вера Иосифовна со слезами стала рассказывать:
- Этих людей я сохраняла от немцев полтора года. Когда пришли немцы, стали делать облавы на евреев, каждый еврей должен был носить на руке повязку. Затем сменился комендант и приказал носить повязку большим размером, чтобы можно было различать издали. Следующий комендант сменил нарукавную повязку на широкую ленту на груди.
Вскоре началось массовое уничтожение евреев в городе Дубно. Их согнали на площадь, где творили чудовищные зверства - прогоняли сквозь строй, у стариков вырывали бороду, а затем заставляли танцевать, петь, молиться.
После этого евреев заставляли копать могилы и ложиться в них в несколько рядов и расстреливали, а многих закапывали живыми. Сперва было расстреляно 90 человек. Детей брали за ноги и разбивали головы, топили в ваннах, душили - все это делали немки, которые, как и их мужья-звери, тоже зверели. Затем уничтожение евреев приняло еще более массовый характер...
В местечке Демидувка сделали специальный лагерь, обнесли колючей проволокой и согнали туда до 3700 евреев, где они ежедневно уничтожались. Мне приходилось много раз наблюдать за всем этим. Однажды я встретила знакомого доктора Гринцвейга Абрама Эммануиловича, у которого я когда-то лечилась. Я предложила оказать ему помощь в спасении его жизни. Но он сказал мне, что он не один. И я ночью в повозке перевезла их к себе на хутор, где стала скрывать. Но укрывать было трудно, и я решила сделать подземелье. Целые ночи, тайно от всех, я рыла подземелье, там скрывала всех, вывезенных из лагеря смерти. Об этом никто не знал, кроме моей дочки Ирины. Несколько раз немцы делали облавы и даже обыски, но моей тайны не раскрыли. Мне было очень трудно. Ночами я носила им пищу, пускала свежий воздух в подземелье. Все это было сопряжено с большой опасностью. Но мы с дочкой Ириной тайну хранили. Мы надеялись, что скоро придут наши и что немцу не жить на нашей земле. А жизнь наших советских людей была нам очень дорога. И вот вы пришли. Эти люди впервые за полтора года увидели "свет божий".
В комнате сидят шесть человек, - две сестры Горингот, Мария 21 года, Анна 18 лет. Они не похожи на цветущих девушек, худые, черные, едва могут говорить, на их глазах слезы радости. Они все еще не верят в свое спасение. У сестер Горингот нет родителей, их расстреляли немцы.
Сець Михель 20 лет и его сестры, Ита 14 лет, Этл 15 лет и брат Яков 10 лет. Родители их расстреляны немцами. Двадцатилетний Михель похож на старика. Он с трудом произносит слова. Маленький Яков не может ходить, он растерянно смотрит на нас.
Наши сердца после всего этого еще больше переполнились ненавистью к трижды проклятому немцу.
Вера Иосифовна говорит:
- Товарищи! Ведь это не все, кому я сохранила жизнь. Еще четыре человека находятся в подземелье, только в другом.
И хозяйка повела нас. В сенцах мы опустились в узкий колодец, прошли по темному извилистому коридору и при тусклом свете увидели еще четырех человек. Это были: доктор дубенской больницы Гринцвейг Абрам Эммануилович, его отец Эммануил 70 лет и мать Анна Яковлевна и жена дубенского аптекаря Олейник Анна Львовна.
Мы им помогли вылезть из подземелья. Радости ихней не было предела, они наперебой благодарили нас и свою спасительницу.
Тов. Эренбург! Мы решили написать Вам об этом, чтобы Вы о героическом поступке Красовой Веры Иосифовны, жительницы деревни Лопавши, Демидувского района, Ровенской области, и ее 16-летней дочки Иринки написали и чтобы узнала об этом вся наша страна.
С фронтовым приветом:
гвардии капитан Левченко, гвардии капитан Борисов, гвардии лейтенант Чесноков...
П/п 39864. 20.3.44
Из собрания Ильи Эренбурга. Архив Яд Вашем, P.21.1/91
[19 сентября 1948]
(…)
Июнь 1941 г. разрушил мою счастливую жизнь, разлучил меня навсегда с родными и семьей, которая, как я узнал к своему ужасу позднее, в 1944 г., вся погибла от рук гитлеровских бандитов. 27 июля 1941 г. я эвакуировался вместе с работниками Львовской железной дороги в г. Сталинград, откуда я был направлен на станцию Вальково, Морозовской железной дороги.
Наступил июль 1942 г., враг совершенно неожиданно в течение нескольких часов прорвался под Миллерово и занял Морозовскую. Удар был настолько сильным и внезапным, что местные власти не успели принять никаких мер для эвакуации населения. Враг захватил все. В этом хаосе я предпринимал неоднократные попытки переправиться через Цимлу или Чир, но безуспешно. Немцы воздушными налетами разбили переправы, а передовые части гитлеровцев заняли всю местность.
Для меня, как еврея, положение было совсем тяжелым. Я знал из выступлений тов. Молотова и опыта 1939 г., что иду на верную гибель. Сначала я скрывался в селах, делал попытки пробраться через линию фронта, но, не зная, местности и не владея еще хорошо русским языком, попал под подозрение местного населения, которое радо было стараться выдать еврея гестаповцам. Я решил порвать все мои документы и вернуться в Морозовскую. В течение двухбедельного пребывания там я стал свидетелем охоты на евреев, издевательства над ними и массовых расстрелов. За это время я успел, благодаря помощи друзей, достать паспорт на фамилию Григорьева Василия Николаевича и на краденых немецких бланках выписал себе две справки...
Но накануне моего ухода из Морозовской, в пятницу 27 августа 1942 г., меня обнаружили местные предатели и полиция, которые вместе с гестапо уже подъезжали к моей квартире и хотели схватить меня и расстрелять. В последний момент мне удалось от них скрыться.
После этого начался период тяжелой и опасной борьбы за существование, за жизнь. Началась жизнь еврея - "вечного бродяги", из-за страха разоблачения не имевшего права долго жить на одном месте. (...)
Третий Украинский фронт, освободив город Голту-Первомайск в марте 1944 г., принес мне спасение. Я вновь стал полноценным человеком, которому не надо опасаться за свою жизнь из-за своего национального происхождения . (...)
В 1946 г. я решил выехать на родину, но кроме руин, известий о гибели моей семьи, родных и родственников и тяжелых воспоминаний давно минувших дней, я ничего и никого не нашел. Из всей многочисленной семьи я остался один в живых. Опасаясь бандеровцев, я через неделю выехал из родного города в Мукачево, Закарпатской области. Там я работал инженером на станции, а затем стал заведующим второй товарной станцией до 10 июля 1948 г.
Как обидно, что сейчас, в годы, когда жизнь только-только начала налаживаться, меня обвиняют в несчастном факте вегетации на оккупированной территории! Если во время оккупации я задавал себе вопрос, в чем моя вина, что я родился евреем, - и не находил ответа, то теперь я задаю себе и другим вопрос: чем я виноват, что после эвакуации на 2.000 км по причине головопятства некоторых руководителей, я оказался в оккупации под Сталинградом в смертельной опасности? Кто из евреев, знающих, что их ожидает на оккупированной территории, согласился бы идти прямо в руки гитлеровским разбойникам? Причем, я хочу подчеркнуть, что нигде и никогда, даже в момент самой страшной опасности, я не делал ничего, могущего скомпрометировать мою личность, как советского гражданина и человека совести. Неужели мое преступление в том, что я остался цел и невредим? Что я выжил? Неужели, было бы ценнее, если бы я погиб с миллионами других евреев. (...)
В жизни я видел достаточного несправедливости, но сейчас, когда после всего пережитого мною, нашлись руководители, которые занялись преследованием и унижением меня морально, мне обидно до невозможности. Я решил не молчать. Я готов на все и не позволю, чтобы в моей душе поселилось чувство несправедливости. Я хочу доказать, что не я, мучившийся на оккупированной территории, плохой человек, а они, которые сейчас хотят изуродовать мою душу и совесть, что нельзя всех на один аршин мерить. (...)
Райтер
Советские евреи пишут Илье Эренбургу, Иерусалим, 1993, стр. 283-287
Предсмертное письмо из местечка Бытень, Беларусь, 31 июля 1942 г.
Это письмо я нашел в местечке Бытень, Барановичской области. Оно написано перед казнью Златой Вишнятской и двенадцатилетней Юнитой - мужу и отцу. Около 1800 евреев Бытени были убиты немцами.
Майор Владимир Демидов.
Мистеру Вишнет Оранж, США
31 июля 1942
Моему Мошкеле и всем моим дорогим!
25 июля у нас произошла ужасная резня, как и во всех других городах. Массовое убийство. Осталось 350 человек. 850 погибли от рук убийц черной смертью. Как щенков бросали в нужники, детей живых бросали в ямы. Много писать не буду. Я думаю, что кто-нибудь случайно уцелеет, он расскажет о наших мучениях и о нашем кровавом конце. Нам пока удалось спастись... но насколько? Мы каждый день ждем смерти и оплакиваем близких. Твоих, Мошкеле, уже нет. Но я им завидую. Кончаю, невозможно писать и не могу передать наших мучений. Будьте здоровы все. Единственное, что вы можете для нас сделать - это отомстить нашим убийцам. Мы кричим вам: отомстите! Целую вас крепко, крепко. Прощаюсь со всеми вами перед нашей смертью.
(приписка)
Дорогой отец! Прощаюсь с тобой перед смертью. Нам очень хочется жить, но пропало - не дают! Я так этой смерти боюсь, потому что малых детей бросают живыми в могилы. Прощайте навсегда. Целую тебя крепко, крепко.
Твоя И
Поцелуй от Г.
Из собрания Ильи Эренбурга. Архив Яд Вашем, P.21.2/33
