Я постараюсь как можно точнее и достовернее рассказать все, что мне, 7-8 летнему ребенку, пришлось испытать и с чем пришлось соприкоснуться.
Родилась я в 1933 году в Москве. Мы жили с мамой, братом Феликсом и бабушкой. Феликс 1931 г. рождения. Отца репрессировали в 1937 году.
Лично своим спасением я обязана трем людям.
Но начну по порядку. Когда расстреляли моих родных (2-го марта 1942 года), мы с братом Феликсом остались вдвоем. Пришлось выбирать между смертью от голода и выходом за подаянием в русский район за проволоку, с риском для жизни. Брат был старше меня. Поэтому приходилось это делать мне, белокурой и не такой заметной. Больших успехов я в этом не добилась из-за стеснительности или, быть может, интеллигентности, которую из меня не смогли вытравить даже жестокие испытания. Выходить и возвращаться было очень страшно. Однажды у меня на глазах полицай застрелил старую женщину, возвращавшуюся в гетто. Я стояла метрах в семи, слышала каждое слово, видела, как она жалко улыбалась, стараясь, видимо, задобрить полицая, смягчить его. Видела, как полицай медленно поднял ружье и не целясь выстрелил ей в голову. Она упала, кровь фонтаном била из ее головы, растекаясь по пыльной дороге. Рядом валялась котомка со скудным подаянием, которую полицай с остервенением пнул ногой, и грязно выругался. Тяжело представить, что я чувствовала в этот момент.
Однажды в феврале 1943 года меня, исхудавшую и замерзающую, увидела незнакомая женщина. Я бы теперь дорого отдала, если бы мне удалось ее найти или установить ее имя, фамилию. Помню хорошо, что у нее было косоглазие, и больше ничего примечательного в ее внешности. Кажется, ее звали Мария Александровна. Она привела меня к себе домой, вымыла, накормила и наутро сказала, что мне нельзя возвращаться туда, откуда я пришла, т.к. меня там убьют. Она повела меня в управу, где мне должны были дать направление в русский детский дом. По дороге она сказала, чтобы я никому не говорила правду, но я и сама это хорошо понимала. Она сказала, чтобы я всегда говорила, что я из деревни Апчак, что там есть фабрика, что родители умерли. У меня уже после сложилось впечатление, что она была сотрудницей управы, кем-то вроде инспектора, т.к. позже она приходила в 4-ый детский дом, где я жила некоторое время. Мне, конечно, хотелось поблагодарить ее, но я сдержалась из осторожности. В 1946 г. она приходила в наш 7-ой детдом. Пока она ожидала, сидя в полисаднике, я по ее просьбе писала то, что пишу теперь. Я в то время была еще слишком мала, чтобы оценить, понять серьезность происходящего. Ее обвиняли в предательстве. Больше я ее не встречала. Один Бог знает, что бы со мною было, если б не встретила на своем пути эту женщину.
В одном из кабинетов управы, куда она меня привела, за столом сидел седой человек. Возле него по обе стороны две молодые особы с немецкими прическами. Чувствовали они себя очень комфортно. Они начали наперебой задавать мне вопросы. Но седой прервал расспросы и выписал мне направление в детский дом. Этого человека звали Василий Семенович Орлов. […]
После освобождения Минска Орлова обвинили в сотрудничестве с оккупантами, но мы написали письмо в НКВД, и это сняло с него обвинения. Ныне этому письму, хранящемуся в музее ВОВ, придан статус документа.
В 4-ом детском доме работала его 19-летняя дочь Галина Васильевна. Там я пробыла совсем недолго, но хорошо помню, как она буквально вырвала из рук полицаев Марьему Галимову, которую схватили в морозный зимний вечер на улице, когда старшие девочки, работавшие в пошивочной мастерской по изготовлению пуговиц, возвращались домой. Марьеме было лет 15, и с первого взгляда нетрудно было догадаться, что это еврейское дитя. Девочки, вернувшись в детдом, рассказали об этом Галине Васильевне. И Галина Васильевна по ледяному холоду, в туфельках, побежала в полицию и забрала Марьему, убедив полицаев, что Марьема татарка. Галина Васильевна, слава Господу, жива. Она была главным терапевтом города. Я с ней неоднократно встречалась. До позапрошлого года она еще работала в Горздраве.
Почти ежедневно в детский дом на Красивый переулок приходил Яков Филиппович Рапецкий. Официально его миссия заключалась в приобщении нас к религии. Он учил нас молиться и с ним мы разучивали религиозные песни. Яков Филиппович представлял евангельскую христианскую церковь. Он пересказывал нам Библию, истолковывал содержание Евангелия в соответствии с учением Иисуса Христа.
Евангелисты собирали средства и продукты питания в общине верующих, на эти средства приобретались для нас необходимые продукты и носильные вещи. Это была существенная добавка к тому скудному пайку, который выделялся официальными властями. Конечно, помощь и забота евангелистов была важным подспорьем для нас. Беседы с Яковом Филипповичем, его искренние слова и молитвы о равенстве людей бередили наши детские сердца и мы искренне верили Господу. Виля Лившиц так проникся доверием к Якову Филипповичу, что признался ему, что он еврей. Яков Филиппович его успокоил и сказал, что будет все хорошо, но я думаю, что Рапецкий и сам об этом догадывался. Супруга Рапецкого тоже приходила в детдом. Она научила меня и многих девочек вязать на спицах. Яков Филиппович не чурался физической работы и всегда помогал при разгрузке привозимых продуктов. Говорили, Яков Филиппович жив и проживает в Торонто. Дай Бог ему здоровья. Но недавно я узнала, что Яков Филиппович умер два года тому назад. Ему было бы приятно узнать, что его с благодарностью вспоминают. […]
Я теперь ясно осознаю, что в детском доме в Красивом переулке, очень тихом и отдаленном от центра, неслучайно оказалось довольно много еврейских детей. Все они пережили ужасы гетто, были истощены. А у нас помещение, как ни в одном детском доме, отапливалось, и было, старанием персонала, довольно уютным. Лишенные теплой одежды, мы могли там пережить холодные зимы 43-44 годов.
В то время свирепствовал сыпной тиф. Некоторые из нас переболели, в т.ч. и я. Кто-то принес плакат, с изображением огромной вши и с соответствующей надписью на немецком языке, который в какой то мере защищал нас от вторжения немцев, которые очень боялись сыпного тифа. Плакат висел и после эпидемии, вплоть до освобождения.
Среди нас были дети, с явной еврейской внешностью, требующие к себе особого внимания, поскольку их могли узнать незваные гости - немцы или полицаи. Когда ожидалось их появление, наш директор Вера Леонардовна Спарнинг приказывала немедленно спрятаться. Как правило, ее команды исполнялись, но бывало, Ида Борщева, ко всеобщему ужасу, из любопытства стремилась вылезти вперед. Ее оттаскивали, заслоняли собой от места событий. Впоследствии Вера Леонардовна, при малейшей тревоге, одевала таким детям косынки или перевязывала бинтом, частично заслонявшим лицо. “Sie sind seher krank”,- говорила она немцам.
Вера Леонардовна жила одна в маленькой мансарде в этом же доме. Мы знали, что ее сын перед войной поехал в Ленинград и оказался в жесточайшей Ленинградской блокаде, и я помню, как она говорила: «Моего сына, наверное, уже нет в живых. Я хоть других спасу».
Сын ее после войны нашелся. Он стал сыном полка, прошел всю западную Европу и награжденным вернулся домой.
Вера Леонардовна тоже подвергалась преследованиям. Ее обвиняли в коллаборационизме. Однако все обвинения буквально через несколько дней с нее были сняты. Мне известен только один человек, выдававший оккупантам еврейских детей - это Петуховская. Ее после войны осудили и наказали.
Вспоминается мне эпизод в 4-ом детском доме. Вечером мы собрались вокруг старушки няни. С виду она была такая домашняя. Кто-то из детей спросил: «Юлия Антоновна, а когда война кончится?». Ответ чуть не поверг меня, девчушку, в шок. Вот что она ответила: «Вайна, дзеці закончыцца тады, калі паб’юць усіх яўрэяў», – категорично ответила няня. До сих пор помню, как у меня тогда сжалось сердце от тоски, от сознания неизбежной смерти. Ее слова означали, что я являюсь заложником войны. Если война не кончится, то в этом буду виновата и я. Это означало, что я должна умереть! Боже, как мне было страшно! […]
У каждого из нас была легенда, жившая с нами все годы оккупации, у многих были изменены фамилии и имена. Еврейские дети, прибывшие из гетто, находившиеся в русском детском доме, как правило, никому не говорили о своей национальности, но о национальности своего товарища по несчастью в большинстве случаев они все знали. Этот инстинкт сокрытия своей национальности был настолько силен, что даже после освобождения многие дети «оттаивали» очень медленно и даже неохотно.
Я хорошо помню сидевший во мне страх перед возвращением фашистов, поэтому я решила ни в коей мере не признаваться, кто я есть. У тех, у кого в конце концов нашлись родители, быстро восстановили национальность и фамилию. У меня еще долго в паспорте было написано русская, а у брата – белорус. […]
Целиком: http://netzulim.org/R/OrgR/Articles/Memo/Gerbovitsky.html
