21 июня 1941 года я выехала из Минска, где училась на втором курсе Медицинского института, в г. Борисов, чтобы повидаться с родителями перед отъездом на работу в пионерский лагерь. Я должна была выехать 23 июня, но отъезд не состоялся: 22 июня я услышала по радио о нападении немцев на нашу Родину.
Немцы пришли в Борисов в первые числа июля. Я не успела эвакуироваться. Напуганная рассказами о зверствах немцев, я никуда не выходила в течение двух недель. Немцы ходили по домам, интересовались национальностью населения и забирали лучшие вещи. 25 июля немцы начали создавать гетто. Еврейское население должно было покинуть свои дома и переселиться на окраину города, на участок, огражденный колючей проволокой и заранее очищенный от русского населения.
Нам было запрещено сношение с внешним миром: на всех улицах и единственных входных воротах немцы повесили вывески: "Жидоуски равноваход заборонен". Каждый шаг наш контролировался внешними полицейскими и полицией внутри гетто. Выход из гетто разрешался только по специальным пропускам.
В гетто все население обязано было носить на левой стороне груди и на спине нашивки ярко-желтого цвета. Если нашивка отсутствовала или была закрыта платком, полагался расстрел.
Был издан приказ для русских: "При встрече с жидом переходить на другую сторону улицы, поклоны запрещаются, обмен вещей также". За нарушение этого приказа русские подвергались той же участи, что и евреи.
Вот как протекал день... Все работоспособные должны были явиться на особо отведенную площадь в 6 утра, затем людей распределяли по партиям и под конвоем отправляли на работу. Уходя на работу, ни один еврей не знал: вернется он в гетто, или нет. Пайком для всех работающих были 150 граммов хлеба. Начался голод. От голода, адской работы и скученности начались инфекционные болезни, многие умирали, лекарств не было.
Немцы приказали населению гетто сдать все теплые вещи: шубы, валенки, джемпера, перчатки, фуфайки и т.д. Затем последовал приказ о сдаче золотых и серебряных вещей. Немцы угрожали расстрелять 500 человек - за несдачу теплых вещей и 1200 - за несдачу золотых вещей. После этого приказано было сдать все шелковые вещи: рейтузы, комбинации, трикотаж. Когда все вещи были отобраны, немцы наложили контрибуцию в 300 тысяч рублей.
А затем началось массовое истребление еврейского населения. Все евреи в местечках и деревнях были уничтожены.
20 октября в 6 часов утра гетто в Борисове было окружено полицейскими. Я жила в центре гетто и слышала крики и детский плач вокруг: людей хватали, грузили в машины и увозили "на работу", то есть на расстрел. В 4 часа дня 20 октября забрали моего отца, мать и других родственников и тоже увезли. Я слышала, как кричала мать, как просила о помощи... Но что я могла сделать? Я с двумя маленькими братьями (5 и 11 лет) скрывалась на чердаке и оттуда видела, как уводили людей на казнь. Немцы расстреливали евреев три дня. Палачи старались обставить это массовое убийство людей так, чтобы оно оставалось в тайне. Хождение по близлежащим улицам было запрещено; на кожевенном заводе, прилегающем непосредственно к гетто, на три дня была прекращена работа. Из гетто уходили машины, нагруженные людьми, а назад возвращались с вещами убитых. Убежать было невозможно - вдоль улиц стояли полицейские и открывали бешеную стрельбу, если кто-нибудь пытался скрыться.
Сидя на чердаке, я слышала пьяные голоса полицейских, которые искали в нашем доме добычу и тут же делили ее. Кричала девушка, которую они истязали за попытку к бегству. Она кричала: "Я русская!" - но ее убили.
На третий день на чердак, где мы скрывались, ворвались полицейские. Приказав всем лежать с поднятыми вверх руками, они обыскали нас, отняли деньги и ценные вещи, присоединили к партии человек в 60 и повели на расстрел. Больных, которые не могли идти, расстреливали на месте.
Нас привели в Разуваевку, вблизи от аэродрома, в 2-3 километрах от города. Здесь было место казни: земля была свежевскопана, и видны были даже человеческие головы, не засыпанные землей. Нас заставили раздеться, обнаруженные при нас фотографии и документы были изорваны, затем нам раздали лопаты и приказали рыть ямы. Стоило на минуту остановиться, тотчас же полицейский бил прикладом в спину. Я отставала от других, так как должна была вырыть яму не только для себя, но и для моего младшего брата, и меня часто били за то, что я отставала, а немцы, стоявшие недалеко с фотоаппаратами, хохотали.
Когда ямы были готовы, нас расставили лицом к яме, и я поняла, что нас будут расстреливать в спину. Я стояла в самом конце шеренги, ближе всех к группе немцев. Среди них находился один австриец, в части которого я работала как поломойка. Я взглянула на него, и он узнал меня, махнул мне рукой, и я, не обращая внимания на полицейских, побежала к нему. Начальник полиции Ковалевский потребовал, чтобы я назвала свою фамилию, но австриец сказал, что он знает меня как русскую. Он отвел меня в сторону, усадил в машину и повез в Минск. Отъезжая, я услышала стрельбу из пулеметов, - это расстреливали ни в чем неповинных людей. За три дня было убито свыше 10 тысяч евреев.
Километрах в двадцати от Минска меня высадили из машины и сказали: "Спасайся как можешь". Я провела ночь под открытым небом, вздрагивая от каждого шороха. "Куда же идти…" - думала я. Утром я направилась в Минск, где прожила два года, - там были знакомые и родственники. Минск был очень разрушен, особенно в центре. Документов у меня не было никаких, и я отправилась в Минское гетто. Здесь я рассказала о том, что произошло в Борисове. Пробыв один день, я решила двигаться дальше на восток, ближе к фронту, чтобы перебраться на нашу землю.
Всякими способами я в день годовщины Октябрьской революции, 7 ноября, добралась до незнакомого мне города Смоленска. Я стояла на мосту через Днепр, не зная, где приютиться. Был вечер. Оставалось пойти на ночлег в Смоленское гетто, находившееся в Садках. Фронт продвинулся далеко на восток, а двигаться дальше я уже не имела сил. Я решила задержаться пока в Смоленске. В городе очень строго проверяли документы, и мне пришлось искать пристанища в пригороде. Я узнала, что в Серебрянке, в 2 километрах от Смоленска, проживает одна еврейская семья Морозовых, еще не попавших в гетто, и я отправилась к ним. Но у Морозовых пробыла всего одни сутки, так как за ними следил немец-переводчик с льнозавода. Мне порекомендовали обратиться к русской семье Лукинских. Я рассказала им все о себе, и они оставили меня у себя.
Лукинские рисковали своей жизнью, предоставляя мне приют, но это их не устрашило, и они отнеслись ко мне, как к родной дочери. Нужно было достать мне документы. Лукинские познакомили меня с русскими девушками, и одна из них, Печкурова, согласилась пойти в паспортный стол и получить паспорт для меня на имя своей подруги Ольги Васильевны Храповой. Так началась моя новая жизнь под новым именем и фамилией. Получив документы, я устроилась на работу. Я очень быстро привыкла к своей новой семье, и Лукинские заменили мне расстрелянных немцами родителей.
10 ноября немцы арестовали Морозовых, Лукинские успели скрыть от ареста их детей и переправить в безопасное место. Семья Морозовых была расстреляна немцами. Весной 1942 года Смоленское гетто постигла та же печальная участь, что и Борисовское: было расстреляно 2000 человек. Немцы пытались обнаружить евреев, скрывшихся под русскими именами, и, если находили таких, то убивали вместе с евреями и русских, которые их укрывали у себя. Мои новые родители Лукинские очень волновались за мою судьбу. То там, то здесь гестапо выхватывало людей и уничтожало.
Я часто падала духом, но второй отец мой - Лукинский Е.П. поддерживал во мне бодрое настроение и веру в то, что придет Красная Армия о спасет нас от фашистской каторги. Мы читали советские листовки, сброшенные самолетами, узнавали, что Красная Армия неудержимо движется на запад. Мы жили надеждой на скорое избавление. Немцы угоняли всю молодежь на рытье окопов или в Германию. Я боялась каждого полицейского, проходившего мимо дома, но, к счастью, очередь не дошла до меня, и нас освободила могучая Красная Армия. Однако самые последние дни немецкой оккупации были особенно тяжкими. Я только что вышла из больницы и сейчас же ушла в лес, так как немцы выгоняли жителей из домов и жгли их.
Нас было немало в лесу, и мы говорили шепотом, чтобы немцы не обнаружили нас. 24 сентября над нашими головами полетели снаряды советской артиллерии, и мы аплодировали им. 25 сентября 1943 года мы увидели в лесу первого разведчика-красноармейца, и я расцеловала его со слезами радости на глазах.
Лукинская Ольга Евгеньевна
Аускер Полина Марковна
Из собрания Ильи Эренбурга. Архив Яд Вашем, P.21.2/21
