Феликс Сорин

О страшной войне, о трагедии Катастрофы написано, рассказано и показано очень много. И всё же у каждого выжившего есть свой, отличающийся от известных, «самый главный» жизненный эпизод, событие, которое всегда рядом, которое снится по ночам, которое живёт вместе с ним всегда, пока жив он сам.

Сейчас доподлинно известно, что нацистское руководство поставило перед собой задачу полностью уничтожить еврейский народ, тотально, убить каждого еврея независимо от возраста, никого не оставив в живых.

В этом кратком очерке я попытаюсь описать один эпизод, свидетелем и участником которого был, и который показывает, как осуществлялась преступная нацистская цель на практике.

До Отечественной войны наша благополучная семья (мама, папа, старший брат-курсант Выборгского военно-морского училища, сестра - ученица восьмого класса и я) жили в городе Ошмяны в Белоруссии, недалеко от границы с Литвой.

Я, самый младший в семье, был окружен постоянной заботой и любовью близких. Было мне девять лет, и я был счастлив.

Всё рухнуло в шесть часов утра 22 июня 1941 года - война. На следующий день вечером мы вынуждены были бежать из города на Восток. Мы шли пешком по дороге под непрерывной бомбёжкой. Ночью нас догнал на подводе знакомый сосед, и отец попросил его довезти меня, выбившегося из сил, до Сморгоньского райкома партии, где мы должны были встретиться. Встрече этой не суждено было состояться - на том месте, где прежде стоял райком, зияла огромная воронка, заполненная водой. Подождав немного времени, сосед сказал, что надо торопиться, и мы продолжили путь. Так я потерял всех своих родных. (Как выяснилось уже после войны, моей семье удалось бежать от наступающих немецких войск). Через два дня пути под продолжающейся непрерывной бомбёжкой меня довезли до Острашицкого городка, что в двадцати километрах от Минска, и оставили в местном сельсовете, где до меня никому не было дела. Однако вечером, когда в сельсовете остался я один, пришёл молодой мужчина, назвавшийся дядей Ваней, и отвёл меня в находившийся неподалёку детский туберкулёзный санаторий. По дороге он спросил меня, кто я и откуда, и посоветовал никому не говорить, что я еврей и что отец мой работал в райкоме партии. Я запомнил этот совет, он оказался весьма полезным.

После двух дней страшных боёв, Острошицкий городок заняли немцы, а через несколько дней мы, с появившимся у меня другом Борей, ушли пешком в Минск. Там мы нашли Борину маму, которая временно разместилась вместе с другими бездомными на стадионе в шалаше, сооруженном из обломков досок ржавых листов жести и прочего хлама, и она приняла меня в свою семью. Вскоре нас переселили в деревянный домик, в котором, кроме нас троих жила ещё медсестра Лиза и мать с молодой светловолосой дочерью двадцати-двадцати трёх лет, которую звали Лидой. Все жильцы дома относились ко мне доброжелательно, а с Борей и его мамой мы были как родные. Однако жить в таких условиях нам посчастливило недолго. В середине августа на груди и спине Бориной мамы и тёти Лизы появились круглые жёлтые нашивки, а вскоре Борина мама собрала в узлы все наши пожитки, погрузила их на пришедшую подводу и нас отвезли в Минское гетто. Поселили нас в большой полуподвальной комнате, в которой уже расположилось много людей. Гетто жило своей повседневной жизнью: грабежи, погромы, убийства…

Однажды ночью, когда мы с Борей уже лежали в углу нашей комнаты на своей подстилке, у стола при свечке собрались взрослые и завели разговор о происходящем. Из подслушанного разговора мы поняли, что всех нас, евреев, будут убивать .

Утром, взяв пару картофельных блинов и горбушку хлеба, не сказав никому ни слова, мы с Борей убежали из гетто. Началось бродяжничество по городу. Ночевали в развалинах, в подвалах, в сараях на окраине города. Питались, чем придётся. В основном, это были овощи, уворованные с хозяйских огородов или на рынке у зазевавшихся торговок. Иногда просили подаяние, но это было опасно, всякие были люди, могли выдать. Больше всего боялись встречи с полицаями, они мгновенно определяли евреев, и нам это грозило смертельной опасностью. Прошло совсем немного времени, и мы превратились в каких-то грязных, оборванных, вшивых, покрытых чесоткой, детей. Дальше так продолжаться не могло, и я высказал идею идти в сторону Могилёва, на Восток, куда ушла Красная Армия. Так мы и поступили. Уже вечерело, когда возле деревни Тростенец, в нескольких километрах от Минска, нас застал сильный дождь с грозой. Мы устали, были голодными и решились переночевать в деревне. Зашли в первую от шоссе хату. Хозяйка дала нам умыться, накормила варёной картошкой с молоком и разрешила переночевать в сарае на сеновале. А утром нас разбудил хозяин, покормил, посадил на подводу, отвёз в Минск и сдал в Горуправу. Здесь две женщины устроили нам длительный и серьёзный допрос. Я назвал своё настоящее имя, сказал, что до войны жил в Ошмянах, что отец работал рабочим на дрожжевом заводе и, конечно, что я русский. Уже в конце допроса в комнату вошла какая-то женщина и … узнала Борю. Она сказала: «Боря, что ты тут делаешь? Я отведу тебя к маме, она очень обрадуется»! Борю увели. Так я потерял единственного близкого мне человека. Меня ещё некоторое время расспрашивали, требовали, чтобы я говорил только правду (иначе, они не смогут найти мою маму), что я не всегда делал… Наконец, допрос прекратился. Меня отвели в соседнюю пустую комнату и велели ждать. Я надеялся, что постоянство в ответах, чистая русская речь и нетипичная семитская внешность помогут мне избежать самого страшного - возвращения в гетто.

Через какое-то время меня посадили на телегу и отвезли в Дроздовский детский дом - бывший пионерский лагерь. Первое время после бродяжничества по Минску, жизнь в детдоме казалась раем. Здесь ещё продолжали действовать порядки пионерского лагеря, и я чувствовал себя в коллективе так же как любой другой ребёнок.

Дрозды врезались в мою память бесконечными колоннами оборванных окровавленных, искалеченных советских военнопленных и евреев, бредущих по шоссе, и концлагерем, расположенным, в открытом поле, огороженном колючей проволокой, куда вливались эти колонны.

Наступала зима 1941 года. Жизнь в детдоме осложнилась, стало холодно, еды давали всё меньше и меньше. Приходилось подкармливаться на расположенных недалеко совхозных полях, где можно было еще найти оставшуюся после уборки картошку, брюкву, турнепс. Конечно, все эти овощи были уже мёрзлыми, но это была еда.

К концу 1941 года в минских детдомах, значительная часть которых была образована новой властью на основе бывших пионерских лагерей, детских санаториев и довоенных детдомов, содержалось около нескольких тысяч беспризорников. Теперь, с позиции тотального уничтожения евреев, задача нацистских властей состояла в том, чтобы в этих детских домах не осталось ни одного ребёнка еврейской национальности, ни при каких обстоятельствах. С целью выполнения этой задачи был издан специальный документ - «Распоряжение немецких властей заведующим детскими домами об отделении еврейских детей», в котором говорилось: "Все жидовские дети, по тем или иным причинам попавшие в ваш детский дом, должны быть под вашу личную ответственность из детского дома выделены и переведены в больницу гетто. О наличии в вашем детском доме детей жидовской национальности вам необходимо сообщить в Окружной отдел Просвещения»1. Это распоряжение характеризовало присущую немецким властям педантичность, но выполнялось оно в зависимости от гражданской позиции и личного мужества заведующего детским домом.

Выявляла еврейских детей специально созданная комиссия. Волею судьбы мне пришлось стать объектом исследования этой специальной комиссии по определению национального происхождения детей.

Однажды, в начале зимы сорок первого года, когда земля уже замёрзла, а снег ещё не выпал, меня и ещё двух девочек, как и я воспитанниц Дроздовского детского дома, ранним утром посадили на телегу и повезли в Минск, как нам сказали, на проверку. Девочки оказались сестричками Левиными, приблизительно восьми и пяти лет.

Были они круглолицые, чёрноглазые, с типичной еврейской внешностью. Имён их я не запомнил. В Минске нас завели в одноэтажный деревянный дом, (очевидно это был один из минских детдомов) и оставили в небольшой комнате. Через какое-то время в комнату вошла женщина и увела сестричек. Прошло совсем немного времени, и женщина пришла за мной. Она провела меня через коридор, подвела к двери в другую комнату и передала какому-то мужчине. Мужчина взял меня за руку и мы вошли в эту дверь. Это была длинная комната с одним окном в торце. В центре комнаты стоял длинный стол, покрытый зелёной скатертью, а по ту сторону стола сидели люди, взрослые люди, в гражданской одежде и в военных мундирах, мужчины и женщины, человек десять. Меня охватил ужас. До сих пор перед моими глазами встаёт та сюрреалистическая картина: девятилетний мальчик, ростом около 120 сантиметров, стоит один перед такими большими, серьёзными дядями и тётями, которые смотрят на него внимательно и настороженно как на опасного врага… Для чего? За что? Я обманывал себя, задавая эти вопросы, уже прекрасно зная «за что и для чего я здесь», что речь идёт о моей смерти, или жизни, что сейчас решится моя судьба. Захотелось спрятаться за чью-нибудь спину, уткнуться в мамин мягкий живот попросить у кого-то защиты, забиться в какую-либо щель… Щели не было. А защита…к кому здесь можно было обратиться? Так захотелось, чтобы это был сон. Это была реальность...

Мужчина за руку подвёл меня к столу. Первый вопрос задала женщина, сидящая слева. Она спросила, как меня зовут и где я жил перед войной. Я ответил, что зовут меня Феликс, и что перед войной жил в Ошмянах. На вопрос, где работал отец, ответил, что он был рабочим на дрожжевом заводе. Дальше мужчина провожал меня вдоль стола от одного члена комиссии к другому. Задавались различные вопросы, и я на них отвечал почти интуитивно, где правдой, а где нет. Когда кто-то спросил, как звали мою маму, я сказал, что Феня Ивановна, хотя на самом деле её звали Фрида Исааковна, а я знал, что это имя еврейское. Я начал немного успокаиваться. Но вот передо мной оказался полицай в чёрной форме. Бросилась в глаза круглая коротко стриженая голова. Первый его вопрос был совершенно неожиданным. Он спросил: «А в синагогу ты ходил?» Я знал, что такое синагога, хотя ни разу в ней не был. Семья наша не была религиозной. Я ответил вопросом на вопрос: «А что такое синагога?» Тогда он спросил, как меня зовут. Я ответил: «Феликс». «А какая у тебя фамилия?» Я ответил: «Сорин». Он немного подумал и, обращаясь к своему соседу за столом то ли с утверждением, то ли с вопросом сказал: «Сорин, на «ин» кончается, наверно жидовская фамилия». Я заволновался. В это время сосед, обернувшись к полицаю, спокойно и очень уверенно сказал, что это русская фамилия, что у Чехова (он назвал произведение) есть персонаж - Сорин, помещик, дворянин, а в России дворянами евреи быть не могли. А, затем, немного повысив голос, чётко произнёс: «У него чисто русская фамилия». После этих слов я как-то воспрял духом, почувствовал человеческую поддержку, и мне подумалось, что всё ещё может кончиться хорошо. Я понятия не имел, кто этот человек, так неожиданно защитивший меня, вселивший в меня надежду. Запомнились лишь какие-то своеобразные, светящиеся из глубины, ласковые глаза. А в это время над перегородкой, что отделяла комнату от коридора, (перегородка не доходила до потолка) появилась белобрысая детская рожица и заявила: «Он не еврей, он русский, мы Филю знаем!» Рожица исчезла, а за стенкой слышались детские голоса. В этом эпизоде больше всего меня почему-то поразило не то, что кто-то осмелился встать на мою защиту, а то, что этот мальчик назвал меня моим домашним именем, которое мало кому было известно.

О чём-то, через находившегося постоянно возле меня переводчика, спросил офицер в жёлтой форме с красной нарукавной повязкой со свастикой, но я не помню о чём. Офицер в серой форме вообще вопросов не задавал. Было ещё несколько вопросов, но они меня уже не очень волновали, мне стало как-то легко, появилось чувство, что перейдён какой-то рубеж. Вопросы кончились. Тогда из-за стола встал худой, невысокого роста, мужчина, взял меня за руку, отвёл в дальний от стола угол и велел снять штаны. Я сбросил шлейки, опустил штанишки и показал ему то, что он требовал. Музыкой прозвучало, адресованное «высокой» комиссии, короткое слово - «NIX». Я облегчённо вздохнул.

Далее, тот же мужчина велел мне пройти к небольшому столику, стоявшему отдельно, у дальней стенки. Окно находилось далеко, и возле стола стоял сумрак. За столом, склонившись, сидела женщина и что-то писала в лежавшей перед ней тетради. Я подошёл к столу и остановился, ожидая, когда она обратит на меня внимание. Женщина подняла голову, и я увидел её лицо. Мы встретились взглядом и…у меня зазвенело в ушах и ноги вдруг стали ватными. За столом сидела Лида, та Лида, с которой мы жили в одном доме, и которая подсаживала меня на телегу, увозившую нас с Борей в гетто. Я её сразу узнал, а узнала ли она меня? А если узнала… Ведь она работает у немцев… Лида о чём-то спросила, я ей что-то ответил…. Когда меня выводили из комнаты, я увидел сидящих на стульях сестричек Левиных. Что было потом, я не помню. Пришёл в себя в детдомовском больничном изоляторе. Через окно был виден двор, покрытый глубоким, пушистым снегом. Потом мне друзья рассказали, что по возвращению в детский дом, я несколько дней не мог разговаривать.

Комиссия сделала своё дело. Обнаруженные комиссией еврейские дети были отправлены в гетто, где потом они все погибли. Это событие описано в следующем документе: «2 марта 1942 года, дети детского дома были вывезены на расстрел. В тот же день были зверски убиты и порублены 67 детей детского изолятора…»2.

• 1. 1
• 2. 2

После возвращения в детдом моя жизнь проходила с чувством постоянного страха разоблачения. Это было хуже голода и холода. Когда в детдом наведывались полицаи или немцы, я немедленно где либо прятался, или куда-то убегал. С этим чувством страха предстояло прожить более двух лет, до 3 июля 1944 года. За это время мне пришлось побывать в разных детских домах: «Острошицкий городок», в Минском детдоме номер 4, чудом избежать отправки в Германию… Но это уже другая история.

После освобождения Минска, я был определён в детдом номер 12. Живя здесь, я разыскал своих родителей и в августе 1945 года уехал к ним в Молдавию.

Через много лет мне пришлось посетить Минск и здесь, встретившись с друзьями по лихолетью, я узнал фамилию того человека, (члена той пресловутой комиссии 1941 года) который сыграл, я в этом совершенно уверен, главную роль в моей судьбе. Это был Василий Семёнович Орлов, работавший во время оккупации инспектором в отделе "дитячих устаноу" Минской Городской управы.Этому достойному человеку, как выяснилось после войны, спасшему десятки еврейских детей от верной гибели, в 2005 году Специальная Комиссия института «Яд Ва-Шем» посмертно присвоила почётное звание «Праведник народов мира». Пусть будет вечной и светлой память о нём. 
[…]

Целиком: http://netzulim.org/R/OrgR/Articles/Memo/Sorin.html