Давид Таубкин

Война

До войны наша семья жила на Ляховке, в юго-восточном районе Минска, на улице Ворошилова в доме 15-а, в “закрытом” дворе, окруженном огородами, кустарниками акаций и огромными старыми кленами. С одной стороны ко двору примыкало садоводство с оранжереями, с другой – военные казармы.

12 апреля 1941 года мне исполнилось девять лет. Я был поздним, желанным и очень болезненным ребенком. Меня в семье очень любили и баловали. Мой отец, Арон Давидович Таубкин, врач-терапевт. Окончил медицинский факультет Казанского университета, империалистическую войну прослужил в русской армии в качестве штабс-капитана медицинской службы, после революции вернулся в Минск. Работал в медицинских учреждениях города. Мама – Розалия Михайловна (в девичестве – Левидова) познакомилась с отцом в Казани, где она жила и училась на историко-филологическом факультете Казанского университета. После революции приехала к отцу в Минск. Стала преподавать русскую историю в Белорусском университете, но, будучи человеком принципиальным, не приняла новую трактовку исторической версии советской власти, начала читать курс русской литературы, а когда и это стало невозможно из-за пролетарской идеологии в литературе, перешла на преподавание немецкого языка в Минском институте народного хозяйства. Мама была добра, нежна и чрезвычайно щепетильна. В ее характере было много от тургеневской девушки. Как показали последующие события, когда пришло время действовать, она оказалась активным и мужественным человеком. Еще у меня была замечательная сестра Лида, на десять лет старше, которая опекала меня и воспитывала своим примером.

С нами жила моя няня Леня – Леонарда Фердинандовна Дивалтовская, которая считалась членом нашей семьи, нежно относилась ко мне, прощая все мои детские проказы.

Мы с Лидой учились в престижной школе № 4, которую она закончила 20 июня 1941 года, а я – успел закончить первый класс этой же школы. Всей семьей мы намеривались уехать на лето в Москву в субботу 21 июня, но отъезд был отложен на неделю, потому что в школе должен был состояться выпускной вечер, на котором Лида и родители хотели присутствовать. Вечер состоялся, и все было радостно и торжественно – Лиде выдали аттестат с отличием. Эта задержка поездки изменила нашу судьбу.

22 июня началась война. Ничего тревожного это событие не предвещало, все верили советской пропаганде о силе и мощи Красной Армии и думали, что через несколько дней противник будет разгромлен. В городе внешне все было спокойно, только на большой скорости проносились военные машины. На следующий день утром с крыльца нашего дома можно было наблюдать, как на большой высоте на восток летят треугольниками немецкие самолеты, а по ним изредка стреляют зенитки, хотя снаряды разрываются намного ниже. В этот день повесткой папа был вызван в военкомат, где ему было предписано назавтра прибыть в военный госпиталь в Борисов.

24 июня утром была объявлена воздушная тревога, и все жители окрестных домов должны были отправиться в ближайшее “бомбоубежище” – подвал обычного деревянного дома. Пришли и мы, разместились, затем пришел папа, уже в военной форме с двумя “шпалами” в петлицах. Он попрощался с нами и уехал на машине в госпиталь. А через час после его ухода началась страшная бомбежка города. Свист и грохот от падающих вблизи бомб сотрясал стены, так продолжалось довольно долго, но внезапно бомбежка прекратилась, и нам было разрешено покинуть подвал.

В наш дом бомба не попала, но рядом с крыльцом зияла воронка, куда она угодила. Мы зашли в квартиру, мама взяла портфель, уложив туда ценные вещи, документы, деньги и книгу Виноградова о Паганини. Лида взяла котомку с продуктами, Леня уложила молитвенник в сумку с обувью, а я прихватил игрушечного мишку. Так, налегке, мы вышли на улицу и пошли в сторону Могилевского шоссе. Был вечер, но совсем светло – горел город, зарево и столб дыма сопровождали нас в пути почти до утра. По шоссе двигалась толпа беженцев, несущих и бросающих свои ставшие непосильными пожитки. Мы заночевали в крестьянской избе, а по утру пришли вести, что в Смиловичах немцы. Всем беженцам велено вернуться в места их постоянного проживания...

Обратно в Минск шли по обочине, навстречу неслись грузовые машины, в которых сидели немецкие солдаты. На смену потоку машин приходили танковые колонны – на восток двигалась немецкая военная мощь.

Вернувшись в дом, мы узнали от соседей, что папа пытался разыскать нас. 25 июня вернулся в город на машине из госпиталя в Борисове, но не нашел нас – и вынужден был вернуться назад. Мы разминулись на несколько часов, а судьбы наши разошлись навсегда...

Через несколько дней к нам пришла Песя Гольдберг с сыном Вовой. Он был старше меня на три года. Его папа, военный врач, служил в воинской части рядом с Минском, они часто бывали у нас дома. За две недели до войны его с семьей срочно перевели под Брест, на самую границу. Тетя Песя рассказала, что, когда началась война, ей с сыном удалось убежать от наступающей немецкой армии и добраться до Минска. Мама приняла тетю Песю и Вову, и мы стали жить вместе. Старший Гольдберг попал в плен и, как передали в принесенной записке, находился в лагере “Масюковщина” под Минском. Тетя Песя и Вова отправились туда, разыскали его, им удалось передать папиросы и кое-что из еды. В дальнейшем евреи были отделены от остальных пленных. Как выяснилось позже, Гольдберг вскоре умер в лагере от голода.

На нашей улице был расположен ликеро-водочный завод. Горожане ведрами несли спирт, зачерпнутый из заводских чанов. Грабили склады с провизией и мануфактурой. Нам мама запретила участвовать в этом.

Гетто

Через три недели после прихода немцев появилось распоряжение полевого коменданта о создании в Минске гетто, куда должны быть переселены все евреи. Как следовало из распоряжения, переселение должно быть завершено в течение пяти суток. После окончания срока евреи, замеченные вне гетто, подвергаются аресту. Разрешалось взять с собой домашнее имущество. Все евреи подлежали обязательной регистрации. Руководить переселением и поддерживать порядок в гетто должен был еврейский совет – Юденрат – и еврейская служба охраны. Состав Юденрата во главе с Ильей Мушкиным был назначен немецкими властями. Я хорошо помню этого несчастного человека с распущенными седыми волосами. Он жил в гетто недалеко от нас. На него была возложена огромная ответственность за повседневную жизнь в гетто. Мама, работавшая переводчиком в Юденрате, очень хорошо о нем отзывалась. Впоследствии немцы его расстреляли, также они казнили начальника службы охраны гетто Зяму Серебрянского. Почти одновременно с указом о создании гетто было издано распоряжение об обязательном ношении евреями старше 10 лет опознавательных знаков – желтых “лат”, которые необходимо было пришить на одежду на левой стороне груди и на спине. Евреям было запрещено ходить по тротуарам, посещать развлекательные заведения: театры, кинотеатры, библиотеки и музеи, а также посещать школы.

После распоряжения об образовании гетто к нам домой стали приходить русские соседи с выражением сочувствия и с предложениями оказать помощь.

Первым пришел Клементий Лисовский, с его сыном Кимом я дружил. Сам Лисовский был старым, обстоятельным человеком. Он сказал, обращаясь к маме: “Ты в гетто не ходи, я помогу вас спрятать”. Мама поблагодарила его, но сказала, что нельзя нарушать распоряжения немецкого коменданта, она не может рисковать своей семьей и семьей Лисовского. Кроме того, никто тогда, в начале оккупации, не мог представить, что дело обернется уничтожением евреев.

Приходили наши знакомые из города, приносили что-то из продуктов, некоторым мама передавала на сохранение ценные вещи. Мадам Зигель, эстонке, мама отдала “каретные” часы, и после войны она вернула их. Эти часы и сегодня стоят в моем доме.

Почти все остальные вещи: мебель, пианино – остались на месте, это был не ходовой товар, его нельзя было обменять на продукты. В нашей квартире оставалась Леня – няня, которая должна была присмотреть за имуществом. В гетто новые соседи спрашивали: “Неужели у вас в доме не было ценного имущества, которое можно обменять на еду?”. Такого не оказалось, кроме швейной машинки, которую удалось обменять на мешок тухлой муки. Не было отрезов на костюмы, новой обуви, не оказалось ничего, что можно было выгодно продать, семья жила другими интересами: образованием детей, учебой и работой.

Узнав о необходимости переселения, мама ушла хлопотать о новом жилье на территории гетто и перевозке домашнего имущества. Власти разрешили перевезти необходимую утварь. Мы прихватили дрова, потому что предстояло зимовать за колючей проволокой. Вслед за возом мы пошли по мостовой (по тротуару евреям ходить уже было запрещено) в гетто на наше новое жилище по Обутковой улице.

Теперь в одной комнате разместилась большая семья: хозяйка этой квартиры с трехлетним сыном, женщина с четырнадцатилетним сыном и еще одна семья, состоящая из бабушки, отца, его жены и восемнадцатилетней дочери. Таким образом, в одной комнате поместилось тринадцать человек. Днем народ расходился (мама устроилась на работу переводчицей в Юденрат), а вечером все располагались на ночлег, каждый на своей кровати – комната была большая. Рядом находилась кухня с “русской печью”, где на таганке обитатели нашей комнаты и жители другой половины дома могли разогреть пищу. Наше хозяйство вела тетя Песя. Первое время из ржаной муки она пекла вкусный хлеб, а картошку жарили на рыбьем жире, который маме удалось выменять за пределами гетто. Впоследствие рацион стал значительно беднее.

Новости становились все тревожнее. Стали доходить слухи о расстрелах евреев в местечках. Точных данных не было, немцы скрывали преступления и распускали слухи о “переселении” евреев и направлении их на работы в другую местность.

Охрана гетто в первое время была не очень строгой, сплошной проволоки вокруг не было. Иногда приходила Леня и приносила что-либо из продуктов, обмененных на вещи. Леня боялась приходить в гетто, дрожала от страха и старалась скорее уйти.

Однажды, в октябре, на улице раздались выстрелы. Вслед за выстрелами в комнату ворвались вооруженные “украинцы” и стали выгонять жильцов из дома. Всех, выгнанных из нашего и других домов, “украинцы” погнали в сторону четырехэтажной школы – самого высокого здания в гетто. Уклониться нельзя, везде стояла вооруженная охрана. Во дворе школы были собраны тысячи людей, на крыльце установлены пулеметы, направленные на толпу. Поднявшийся на крыльцо немецкий офицер сказал по- русски, что те, у кого есть золото или деньги, должны их сдать, остальные будут подвергнуты репрессии. У нас с собой были бумажные советские деньги. Тетя Песя, взяв меня и Вову за руки, вместе с Лидой пошла к крыльцу школы, отдала деньги немцу, положившему их в открытый чемодан, где уже лежали золотые обручальные кольца, золотые оправы от очков, золотые десятки и цепочки. Нас продержали до вечера, а затем охрана была снята, и все задерженные смогли разойтись. Как выяснилось позднее, немцы провели репетицию расстрельной акции.

На наше старое место жительства вернуться было нельзя: этот район предназначался для размещения евреев, прибывших из Германии. Поэтому мы переселились на новое место – в Зеленый переулок, который начинался от “Ямы”, пролегал вдоль “татарских огородов” и был границей гетто. За нашим двором находился русский район.

Теперь в одной комнате разместилась наша вновь увеличившаяся семья. Прибавилась Мария Борисовна Таубкина, жена скончавшегося уже в гетто папиного брата Исаака. В этой маленькой комнате жила также семья, состоящая из немолодой супружеской пары, взрослой дочери и сына 14 лет. Все мы: Мария Борисовна, тетя Песя, Вова, Лида, мама и я – укладывались на ночь поперек двух кроватей, стоящих рядом. Если ночью кому-то надо было повернуться, поворачиваться должны были все.

Питались мы значительно скуднее: затирка – суп, в котором было несколько галушек из ржаной муки, и кусок хлеба, вот и весь обед и ужин, на завтрак пили чай, заваренный травой, и съедали по куску хлеба. Основной добытчицей продуктов была мама – как работник Юденрата она получала 400 граммов хлеба в день, изредка уходила в русский район и обменивала что-либо из вещей на продукты. Мама не была похожа на еврейку, но “поход” был сопряжен с огромным риском. Однажды ее задержал полицай. Удалось откупиться – мама сняла с руки обручальное кольцо и отдала . Пришла мама удрученная случившимся, но мужественно продолжала ходить за пределы гетто – семью надо было кормить. Один раз тетя Песя, взяв саночки, вместе со мной подлезла под проволоку, и мы отправились на склад Городской управы по улице Кирова, где по ордеру, выданному русским знакомым, удалось получить мешок мороженой картошки. Невредимые вернулись в гетто и долго питались мерзлой картошкой.

Трагические события 7 ноября 1941 года не застали большинство обитателей гетто врасплох. Из Юденрата стало известно, что готовится погром, или, по немецкой терминологии, акция. Многие успели спрятаться в “малинах”, устроенных в подвалах, скрытых и замаскированных комнатах, на чердаках. Однако, что собой будет представлять акция, никто не знал.

Вечером 6 ноября Лида меня и Вову увела из гетто на русскую сторону улицы Немиги к маминой довоенной сослуживице по фамилии Кандыбо. Там Лида оставила нас, а сама вернулась в гетто. Мы переночевали в квартире Кандыбо, а рано утром она повела нас на улицу Ворошилова в наш старый дом, к Лене. Двигаясь по русской стороне улицы в сторону Республиканской, мы увидели, что во всех подворотнях Немиги сосредоточены эсэсовцы, а на противопложной стороне улицы “украинцы” и полицаи выгоняют евреев из домов, при этом нещадно бьют их плетьми. Я увидел, как женщину с грудным ребенком на руках “украинец” хлестал портупеей, а она старалась прикрыть дитя руками.

Нас никто не остановил, и мы пришли в наш старый дом. Нас покормили, но оставить в доме побоялись. Когда стало темнеть, через дыру в заборе провели меня и Вову в расположенное рядом цветочное хозяйство – оранжерею, где Леня работала. Она уложила меня и Вову спать на ящиках от рассады.

Проснулся я от яркого света карманного фонаря. Рядом со мной стояли два полицая: “ Кто вы такие?”. Не сговариваясь, сказали, что я сын Леонарды Фердинандовны Дивалтовской, а Вова – племянник. Потом они долго спрашивали о наших отцах, мы что-то лепетали. Леню полицаи допрашивали отдельно, она тоже сказала, что это сын и племянник. Полиция долго искала в оранжерее спрятавшихся взрослых, но никого не найдя, под утро ушла. В эту ночь облава была проведена во всех близлежащих домах. По слухам, немцам донесли о скрывающихся партизанах. Полиция искала партизан, а нашла меня и Вову.

Когда совсем рассвело, Леня с трясущимися руками проводила нас на улицу, и мы вернулись в гетто. Дома все были живы, на этот раз немецкая акция проводилась в районе Республиканской улицы, наш район не тронули. Все евреи, согнанные в тот день в колонны, были доставлены в район пригорода Тучинка и там расстреляны.

Сведения с фронта до нас доходили из официальных белорусских и немецких газет, которым мы не верили. Нельзя было представить себе, что немецкие войска находятся под Москвой и Ленинградом. Доходили слухи о партизанской деятельности, но реальной связи с партизанами в гетто не чувствовалось. Изредка город бомбила советская авиация, это вызывало в гетто энтузиазм, попадания “своих” бомб никто не боялся.

Мы, дети, жили своей жизнью. Ходили по гетто, особенно в своем районе, спокойно. На нашей улице был песчаный карьер, откуда до войны брали глину и песок. По верху карьера проходила граница гетто, а сам карьер входил в территорию гетто. Когда выпал снег, мы, геттовская детвора, стали кататься на лыжах и санках. С русской стороны тоже спускались дети и катались вместе с нами. Однажды они отобрали у меня лыжи, из-за чего я расстроился.

В доме было холодно, нас одолевал постоянный голод. Но я много читал: “Пятнадцатилетний капитан”, “Дети капитана Гранта” Жюля Верна, “Люда Власовская” Чарской и сказки – книги, которые мама захватила из нашего старого дома. Как было приятно хотя бы на время позабыть суровую действительность. Вова листал учебники для пятого класса и решал математические примеры. Однажды зимой мы с Вовой вышли во двор, из-за проволоки с русской стороны нас позвала какая-то тетка и попросила пригнать к ней ее курицу, заблудшую на нашу сторону. Мы это сделали, тетка попросила нас подождать и принесла два куриных яйца. То-то дома было радости!

Наше относительное спокойствие было нарушено 2 марта 1942 года. Утром послышались выстрелы, которые приближались к нашему дому. В доме была оборудована “малина”- укрытие. На кухне поднималась доска пола, через которую можно было проникнуть в подпол, где могли разместиться два-три десятка человек. Но кто-то должен был остаться наверху, чтобы закрыть отверстие и положить на это место грязный коврик – собаки не должны учуять запах скрывшихся. Наверху осталась мама, у нее была справка, что она работает в Юденрате. Многие обитатели дома вмиг оказались в подполье. Мама опустила доску и закрыла ее мокрым ковриком. Над нашими головами раздался топот, выстрелы, крики и вопли несчастных, не успевших или не пожелавших спрятаться. Все это продолжалось, как казалось нам, бесконечно долго... Я в полной темноте забился в самый дальний угол, дрожал, мне казалось, что вот-вот немцы обнаружат нас, бросят гранаты и пустят собак. Так они делали, когда находили “малины”, и мы это знали. Казалось, прошла вечность, пока доска стала подниматься и в подпол проник свет. Наверху была мама, я прижался к ней и заплакал...

У крыльца дома лежал старик со смешной фамилией Желток. У него была прострелена голова. На улице много убитых, и почти все жители соседних домов исчезли. Как выяснилось впоследствии из обнаруженных немецких документов: “Для сохранения в тайне намеченного мероприятия Юденрату было сообщено, что 5000 евреев из гетто будут “переселены”, они должны быть отобраны Юденратом и собраны для отправки... Когда утром 2 марта 1942 г. гетто было окружено, ни один еврей не был представлен Юденратом к отправке. Поэтому были введены в действие команды... применена сила... евреи были собраны и длинной колонной направлены на ст. Минск – Товарная. На станции люди были погружены в вагоны, соединенные в длинный состав, который был направлен в Койданово, станцию в 30 км юго-западнее Минска. Евреев выгрузили из вагонов, и под охраной литовцев они были доставлены к траншеям... Всего было расстреляно 3412 евреев”.

На следующее утро я вышел на улицу. День был солнечный, и на белом снегу ярко выделялись кровавые пятна. Трупы убитых сносили в карьер. Теперь на этом месте, в центре Минска, находится мемориал “Яма”

Это был первый в Советском Союзе памятник погибшим евреям. Он установлен в 1948 году на средства, собранные минскими евреями. На памятнике выбита надпись на идише и русском о том, что здесь покоятся евреи (а не просто “советские граждане”), убитые немецко-фашистскими злодеями.

И после погрома жизнь в гетто продолжалась. Вове удалось проникнуть в русский район и выменять вещи на пшенную крупу и даже кусок сливочного масла.

Тем временем подошел мой день рождения – 12 апреля, который раньше отмечался у нас дома торжественно. Теперь мы тоже собрались за столом, и Лида вспомнила, что всего год назад у нас на столе было полно пирогов, которые испекла Леня, с нами был папа, все было радостно. Мама достала краюху припрятанного хлебного каравая, всем налили сладкого чая, и мы отпраздновали мой первый и последний день рождения в гетто.

Наступила весна, и все очевидней становилось, что немцы планируют полностью уничтожить евреев Минского гетто. Несмотря на то, что рабочие колонны ежедневно под конвоем уходили за ворота, а вечером возвращались назад, жители гетто стали осознавать, что вопрос существования – вопрос времени.

Уход из гетто. В русской детской больнице

Мама сказала мне о предстоящем переходе в русский район, где меня поместят в детскую больницу, я буду считаться белорусом, у меня будет другая фамилия. Я не хотел расставаться с мамой. Договорились, что я пробуду в больнице некоторое время, подкормлюсь, а затем вернусь.

Мама обратилась к довоенной знакомой Елене Ивановне Николаевой, которая была главврачом детской больницы № 9, расположенной на Интернациональной улице.

Елена Ивановна считалась одним из лучших врачей в Минске. Ее старшая дочь Наташа училась с Лидой в одном классе, они были близкими подругами. Мы до войны часто виделись. Елена Ивановна согласилась помочь, хотя понимала, на какой риск идет, потому что за укрытие еврейского ребенка ей грозила смертельная опасность.

В конце июня 1942 года мы с Лидой выбрались из гетто. Сама процедура перехода на арийскую сторону представляла опасность. Надо было выбрать время и место перехода. Не следовало переходить рано утром, потому что на улице еще нет прохожих и вы очень заметны, с другой стороны, когда на улицах много народа, велика вероятность, что вас увидят пролезающим под проволокой и задержат. Надо быстро отойти от границы гетто и слиться с местными жителями. Вернуться назад было проще. Если на границе гетто замечали охрану, надо было зайти в первый попавшийся дом и спросить о ком-нибудь, за это время полицай проходил дальше.

Мы с Лидой благополучно дошли до детской больницы. Меня поместили в палату и оформили медицинскую карточку на имя Виктора Савицкого, белоруса. Туда же были внесены фиктивные сведения о родителях. Елена Ивановна объяснила, чтобы я накрепко запомнил легенду о белорусском происхождении и ни при каких обстоятельствах и проверках не признавался, что я еврей. Однако у меня была серьезная проблема – я картавил, и если до войны мой дефект речи вызывал улыбку, то сейчас это стало опасным. Поэтому я в течение почти трех лет избегал произносить слова, в которых была буква “р”. Когда я оставался один, то тренировался, в результате избавился от картавости только к началу 1944 года.

Лида вынуждена была вернуться в гетто, ей было 19 лет, ее нельзя было поместить в детскую больницу. Вова Гольдберг не мог быть принят в русское детское учреждение, потому что после рождения прошел обряд “брит-мила”, и его еврейское происхождение было бы обнаружено. Вову застрелили 28 июля 1942 года, когда их рабочую колонну “положили” на землю при возвращении в гетто, где проводилась акция. Пытаясь спастись, Вова побежал и был убит.

В больнице я пробыл больше месяца. Там были дети разных возрастов, некоторые, как и я, явно не были больны, а некоторые, по моему мнению, были евреи. Однажды в палату пришла девочка, с которой я учился в одном классе, ее фамилию я помнил – Майорова. Увидев меня, она сказала: “А я тебя знаю – ты отличник”. Я, конечно, не признался, и этот опасный эпизод забылся. Иногда меня переводили в инфекционный изолятор, на это были причины: инспекции и проверки.

В больнице никто на меня и других скрывавшихся не донес – мне думается, благодаря авторитету, которым пользовалась Елена Ивановна среди персонала и той моральной обстановке, которую ей удалось там создать.

В детдоме на Широкой

В конце июля ко мне подошла работница больницы и сказала, чтобы я собирался: меня переводят в детский дом, т. к. за мной не пришли родители, а держать меня больше в больнице нельзя. Она проводила меня на Широкую улицу, и я был помещен в детский дом №4 под новой фамилией – Виктор Савицкий.

В детском доме обстановка была не похожа на ту, что в больнице. Здесь обитали маленькие волчата, надо было уметь постоять за себя. После нескольких драк я прижился, заняв место в детской стае. Кормили очень скудно, и поэтому мы уходили в город добыть что-нибудь поесть. Я “промышлял” на пассажирской станции, продавал газеты немецким солдатам в обмен на съестное. Ухо необходимо было держать востро. Нас, снующих около эшелонов, ловила немецкая жандармерия и жестоко избивала. Как-то я и мой приятель Виля Никитин (Лившиц) шли вдоль эшелона, и вдруг я заметил, что остальная детвора бросилась врассыпную. Мы с Вилей тоже побежали в сторону привокзального сквера, и тут гнавшиеся за нами жандармы спустили с поводка собаку. Она, конечно, быстро догнала меня и схватила за локоть. А Виля продолжал бежать, овчарка отпустила меня и бросилась за ним – теперь я понесся изо всех сил. Так мы, попеременно вырываясь, убежали и жандармы отозвали собаку, прекратив нас преследовать.

Однажды ранней осенью, проходя рядом со станцией, я увидел группу евреев, работавших на разборке развалин. Среди них я заметил Лиду. Мы обнялись, и она стала расспрашивать, как я живу. На мой вопрос о маме она расплакалась, ничего не сказала, но я думаю, что ей была известна мамина судьба. Я отдал Лиде все продукты, которые заработал на станции. В это время подошел руководитель бригады и сказал, что пора возвращаться в гетто, а меня спросил: “Ты с нами?”. Я ответил: “Нет”. Мы попрощались, больше я Лиду не видел...

После нескольких месяцев моего пребывания в детском доме меня внезапно возвратили в детскую больницу. Я не был болен, думаю, моими перемещениями руководила Елена Ивановна Николаева, узнав что в детдом должна приехать комиссия и мне грозит опасность разоблачения. Работая в больнице, Елена Ивановна скрывала многих еврейских детей. Она еще передавала лекарства в партизанский отряд. Опасаясь ареста, она вместе со связным направилась в партизанскую зону, по дороге была задержена полицией и посажена в гестапо. Через несколько месяцев, ничего не добившись, немцы направили ее на принудительные работы в Германию. В 1945 году ее освободила Красная Армия, и Елена Ивановна Николаева вернулась в Минск, где продолжала работать в мединституте.

После войны мы с папой встретились с Еленой Ивановной и сердечно ее поблагодарили за мое спасение. Елена Ивановна скончалась в 1994 году. Светлая память о ней всегда в моем сердце.

Детдом в Красивом переулке

Спустя месяц из больницы меня перевели в детдом № 7 в Красивом переулке, которым ведала тоже добрая душа – Вера Леонардовна Спарнинг. Моральная и психологическая атмосфера в этом детдоме, куда я был определен, резко отличалась от жестокой и зловещей, которая царила в других детдомах.

Территория детдома была огорожена, но через калитку можно было выйти в переулок, а если уходил надолго, надо было предупредить кого-нибудь из воспитателей. Кормили нас не сытно, но, имея те же условия, что и в других детдомах, Вера Леонардовна использовала все возможности, чтобы пополнить наш рацион. Ей удалось договориться с администрацией молочного завода, и в детдом стали отпускать отходы молочного производства, которые мы приносили с завода в тяжелых бидонах. Наш детдом опекала Евангелистская протестантская церковь, и, помимо проповедей, которые нам читали из “Ветхого Завета” и “Нового Завета”, ее прихожане передавали кое-какие продукты, что тоже способствовало увеличению нашего пайка. При детдоме работала сапожная мастерская, ее доходы шли в общий котел. Но главное, что поддерживало нас, – возможность заработать, продавая газеты и чистя сапоги немцам на станции, где останавливались многочисленные воинские эшелоны. Все добытое мы приносили в детдом, ели сами и распределяли среди друзей, а часть передавали девочкам, потому что Вера Леонардовна запрещала им покидать детдом. Многие из нас собирали деньги для приобретения зимней обуви и дополнительного пропитания зимой, когда из-за холодов трудно было заработать. До сих пор у меня хранятся две тысячи оккупационных марок, которые я заработал за весну 44-го, чтобы купить сапоги. Слава Богу, этого не потребовалось.

В детдоме были еврейские дети. Внешне они, конечно, отличались. Но Вера Леонардовна проводила политику: “У нас нет евреев!” и строго наказывала за проявление “детского антисемитизма”. Когда ожидались проверки по выявлению евреев, она старалась упрятать детей с типичными семитскими лицами куда-нибудь подальше или укладывала их в постель и говорила, что они больны. Таким образом, в этом детском доме дождались прихода Советской Армии более тридцати еврейских детей (из 120 детдомовцев). Среди спасенных были Елена Антонова, Анатолий Дикушин, Лидия Короткина (Авхимович), Эмма Дулькин (Сильвестрова), Марат Гальперин (Калиновский), Нелла Гербовицкая, Виля и Эмма Лившиц (Никитины), Соня Фурман, Лариса Френкель, Роза Гринберг (Чекалова), Белла Владимирова, Роза Давыдова, Инна Грабовецкая, Гарик Блех, Ида Борщева (Липович), Элла и Мирра Михчин, Галя и Соня Златкины, Инна и Ира Ременчук, Марьема Галимова, я, Давид Таубкин (Савицкий) и другие.

Необходимо отметить, что заведующие детскими домами рисковали, укрывая еврейских детей. Во все детдома было передано указание о еврейских детях. В распоряжении говорилось: “Все жидовские дети, по тем или иным причинам попавшие в ваш детский дом, должны быть под вашу личную ответственность из детского дома выделены и переведены в больницу в гетто”. Это означало отправить их на верную гибель.

Спасение более тридцати еврейских детей в детдоме №7 Минска – случай уникальный, и это необходимо оценить, отдав должное Вере Леонардовне Спарнинг, потому что спасти детей оказалось возможным только благодаря ее героической деятельности.

Вера Леонардовна Спарнинг по национальности – латышка. Человек высочайшей нравственности, волевая, с недюженными организаторскими способностями, всю жизнь проработавшая в детских учреждениях, она после прихода немцев в Минск организовала поиск сирот и вне зависимости от их национальности дала им кров. Детский дом был организован на базе детского сада, которым она ведала до войны.

После войны я часто встречался с Верой Леонардовной, она была желанным гостем у нас дома, а после моего переезда в Москву мы переписывались с ней вплоть до ее кончины в 1984 году. Память об этом замечательном человеке навсегда сохранится в сердцах спасенных ею детей.

Иерусалимский Мемориальный Институт Яд Вашем, “в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны”, присвоил Вере Спарнинг почетное звание “Праведник Народов Мира”, посмертно. Ее имя выгравирано на Стене Почета в Яд Вашем.

После освобождения и возвращения своих настоящих имен и фамилий еврейские дети в большинстве своем не дождались родителей и родных, погибших в Минском гетто. Дальнейшую жизнь им пришлось организовывать самостоятельно, без какой-либо поддержки, потому что после восстановления Советской власти в Минске в детдоме можно было находиться только до 14 лет. Дальше дети были предоставлены сами себе и узнали все послевоенные беды нищего существования. Меня эта трудная стезя миновала: нашел отец, вернувшийся из армии сразу после освобождения Минска. Я думаю, что помимо везения и помощи добрых и самоотверженных людей, многим еврейским детям помогла выжить неимоверная воля к жизни и личная инициатива, проявленная в чрезвычайной ситуации.

Вера Леонардовна следила, чтобы мы не занимались воровством. Однажды утром я с приятелем отправился на картофельное поле, где мы руками накопали клубни и набрали полные сумки молодой картошки. Вернувшись в детдом, мы отнесли картошку на кухню, чтобы ее сварить. Тут нас застала Вера Леонардовна и отругала. Это подействовало – больше я не воровал.

В детдоме знали обо всем, что происходило в гетто. Осенью 1943 года все узники были увезены в Тростенец и там уничтожены. Расстрелы евреев немцы проводили в строгой секретности, хотя местные жители хорошо знали о конкретных фактах и местах массовых убийств. На территории разгромленного гетто было расселено русское население. Евреев в городе не осталось.

Наступала весна 1944 года. От беженцев мы знали, что Смоленск взят Советской Армией, но наступление приостановилось. В начале июня в немецких газетах было сообщено, что союзники высадились в Нормандии и продвигаются на восток. Однако было тревожно, ибо мы понимали, что при отступлении немцы будут угонять население в Германию, и этого все боялись.

Освобождение

Лето. Раннее утро. Я стою на берегу Свислочи. Уже несколько дней я живу вместе с Леней, моей довоенной няней, на Лодочной улице. Я смотрю, как по мосту, расположенному в полукилометре от меня, едут тяжело груженные фуры.

На фурах сидят немцы. Они едут на запад, к вокзалу. Но по железной дороге движения уже нет несколько дней. Я знаю это точно. Вернулся с товарной станции в детдом с нераспроданными немецкими газетами, некому было их покупать. Я сказал Вере Леонардовне, что ухожу на несколько дней к тете на Лодочную улицу. Леня жила здесь потому, что в нашем бывшем доме расположилась семья полицая. Полицая я видел еще зимой, когда, обеспокоенный тем, что Леня несколько недель не навещала в детдоме, отправился по старому адресу, нарвался на полицая, который сказал, что Дивалтовская здесь не живет.

Здесь меня, кроме хозяйки, никто не знал, и я не боялся пробыть несколько дней у Лени. Из детдома я ушел. Опасался, что немцы при отступлении отправят детей из детдома в Германию. Надеялся, что увижу маму и Лиду, тогда об их гибели ничего не знал. Я мечтал о встрече с папой. Я верил, что он по-прежнему в армии и, несомненно, вернется в наш дом – так и произошло.

Движение немецкого транспорта по мосту прекратилось. Наступила тишина. Изредка где-то далеко гремели взрывы. Людей не было видно – все попрятались по подвалам, “щелям”, вырытым во дворах и огородах, по чердакам.

И вдруг среди этой тишины раздался страшный грохот: по мостовой Гарбарной улицы в нескольких десятках метров от меня мчались зеленые танки с красными звездами на башнях. Я бросился сломя голову к танковой колонне, из дверей и даже окон домов выскакивали люди и неслись туда же. Башня первого танка открылась и оттуда показался военный в шлеме и погонах на комбинезоне. И тут раздался крик: “Провокация!” – ведь мы проводили Красную Армию со знаками различия на петлицах, а спустя три года армия вернулась в погонах. Народ бросился врассыпную, я тоже быстро заковылял (болела пораненная нога) в сторону дома. Форма человека в башне танка очень напоминала форму Русской Освободительной Армии, так именовали себя “власовцы”.

Я обернулся и увидел, что из одного танка появилось красное знамя. Народ бросился назад к танковой колонне. Это были наши! За танковой колонной появились грузовые машины и множество открытых легковых. Я, стоя на тротуаре, разрыдался. Подъехал “Виллис”, и человек в погонах спросил: “Что же ты плачешь? Они не вернутся! Что тебе дать?”. И я, сквозь слезы, попросил: “Советскую газету”.

Как часто мы, еще в гетто, представляли себе приход наших освободителей, которые спасут нас, отомстят немцам и полицаям за смерть ни в чем не повинных людей.

В нашем дворе на Лодочной разместились танки и военные машины, и так по всей улице три дня стояла техника, а в домах вповалку спали советские солдаты и офицеры. Затем войска внезапно ушли из города на Запад. А ночью налетели немецкие самолеты и сильно бомбили места, где еще недавно стояла военная техника. Мы спрятались в “щели”, и это спасло нас, потому что упавшая рядом бомба разрушила насыпь на “щели”, но осколки дальше не проникли.

На следующий день мы с Леней вернулись в дом, где сохранились остатки нашей мебели, простреленные зеркала в шкафах – это полицай перед бегством пытался разгромить, что нельзя было захватить с собой. Стали приходить соседи и приносить кое-какую еду. Я впервые за долгое время спокойно уснул в своей постели.

На следующий день пришел человек в защитной форме и с ним женщина в такой же одежде. Он сказал, что зовут его доктор Рахманчик и что он разыскивает семью доктора Таубкина, которая жила до войны по этому адресу. Свою семью он тоже разыскивал. Как выяснилось позже, вся его семья погибла. Узнав, что я сын Арона Давидовича Таубкина, доктор Рахманчик сказал, что он с моим папой работает в Наркомздраве БССР, где папа – главный инспектор госпиталей Белоруссии, и что он через несколько дней придет домой. Доктор Рахманчик позвал меня с собой в Первую советскую больницу, там расположился прибывший с Красной Армией медицинский персонал. Меня обступило много врачей и сестер. Они стали расспрашивать, не знаю ли я что-нибудь о судьбе их родных, оставшихся в оккупации. Я не знал, но сказал, что все евреи погибли... Мне дали мешок с продуктами: консервы, хлеб, концентраты и проводили домой – такого богатства я не видел несколько лет!

Прошло несколько дней, в дом прибежал мой дворовый приятель – Ким Лисовский – с радостным криком: “Твой батька идет!”. Дверь открылась, и вошел папа. Мы бросились друг другу в объятия и зарыдали...

На вопрос о маме и Лиде я сказал, что, может быть, они живы. И еще сказал, что отучился картавить – это было важнейшее достижение, ибо оно помогло мне остаться в живых. Папа был одет в синие галифе, гимнастерку, подпоясанную армейским ремнем, а на ногах сапоги – как тогда, утром 24 июня 1941 года, когда он пришел попрощаться с нами.

Папа наводил справки о судьбе мамы и Лиды. Выяснилось, что мама была арестована вне пределов гетто, какое-то время содержалась в минской тюрьме по улице Володарского, вел допрос ее бывший студент. Затем ее увезли в Тростенец, где она и погибла.

Лиде помогли раздобыть русский паспорт на имя Марии Павловец и с ним дойти до партизан. Она погибла во время немецкой блокады партизанской зоны. Папа берег меня и не рассказал деталей всего, что ему удалось выяснить о судьбе наших самых близких и любимых.

Целиком: http://netzulim.org/R/OrgR/Articles/Memo/Taubkin001.htm