Софья Зайцева

Женщина и война

Война, прогремевшая первыми взрывами бомбежек на рассвете 22 июня 1941 года, резко прервала светлую жизнь, счастливую пору моей юности. Я была на пороге своего 18-летия, была уже студенткой первого курса факультета иностранных языков Киевского Университета. За два дня до начала войны я приехала к родителям в местечко Монастырище Винницкой области на Украине, где мой отец Самуил Гельфман работал в тот год на сахарном заводе главным бухгалтером. До этого отец работал на сахарном заводе в Корделевке (под Винницей), где я окончила школу в 1940 году и где прошли лучшие годы моего отрочества и юности, согретые теплом родного дома, моей семьи.

Родители были людьми образованными, имели разносторонние способности и увлечения. У мамы было образование гимназическое, а отец после окончания гимназии в Каменец-Подольске в 1912 году уехал в Париж, учился в Сорбонне, поскольку из-за процентной нормы для евреев не мог в России поступить в высшее учебное заведение. С началом Первой мировой войны в 1914 году, он возвратился в Россию, ушел добровольцем в русскую армию, отличился храбростью, за что был награжден Георгиевским крестом. Родители были людьми очень музыкальными, отец играл на многих музыкальных инструментах, и все мы — родители, я и младший брат — пели и дома, и в большом хоре, организованном отцом

Отца очень любили и уважали за его доброе сердце. В доме всегда было много друзей, устраивались интересные музыкально-литературные вечера. Правда, запомнились и другие, тревожные вечера и ночи в 1937-39 годах, когда приходили вести об аресте кого-то из друзей. В один из таких вечеров отец разбил молотком и выбросил свой Георгиевский крест, полагая, что и это может быть поводом для его ареста. Но от ареста его сохранила судьба.

Итак, накануне войны я приехала к родителям с радужными мыслями и светлыми надеждами на будущее, в котором, прежде всего, предвиделось продолжение внезапно вспыхнувшей любви... И вот война... Она стала началом другой жизни, страшных испытаний и горя для нашей семьи, для всех евреев, оказавшихся на оккупированных территориях.

Фашистские войска вошли в Монастырище, на территории местечка было образовано гетто, начались расстрелы, убили пять человек евреев, самых известных и уважаемых, не получив достаточно выкупа за их жизнь.

Отец не мог эвакуироваться своевременно - не позволил себе бросить завод, как это сделали другие руководители. А мы не хотели уезжать без отца. Когда уже гремело вокруг, мы попытались прорваться, но было поздно.

Мы оказались в гетто. Страх и ужас поселились в нас, как и в каждой еврейской семье, в каждом доме. Все трудоспособные должны были ежедневно выходить на работу: ремонтировали и строили дороги, мосты, дома, производили уборки в разных помещениях.

Мы должны были носить на рукаве белые повязки с шестиконечной звездой. Однажды мой 13-летний братик вышел на улицу без этой повязки, его заметил полицай и жестоко избил.

В августе 1941 года группу евреев отправили на работу в бывший совхоз, и мы с отцом попали в эту группу. Мама с братом остались в гетто. Маме было всего-то 41 год. Но она болела, была в тяжелом моральном состоянии.

Мы с папой работали в поле с 7 утра до 7 вечера, с непривычки это было очень тяжело. И мне и ему. Спали мы в конюшне на соломе, раз в неделю нас отпускали "домой" в гетто. Папе было 48 лет, он был до войны стройным, крепким, красивым, веселым и общительным. За один месяц он стал неузнаваем: похудел, осунулся, как-то ссутулился, потускнели глаза, и не было прежней доброй улыбки.

Наступили холода, но мы продолжали работать в поле. Приходилось выкорчевывать свеклу руками из мерзлой земли. Папины руки опухли и посинели, он тяжело дышал и кашлял, невыносимо было смотреть на него, ви-деть его в таком состоянии.

Мы не раз обсуждали разные планы: как вырваться, добраться до партизан, слух о которых уже доходил до нас, или хоть выбраться в другую местность, где бы нас никто не знал. Мама моя внешне почти не была похожа на еврейку, сохранились какие-то документы и справки на ее девичью фамилию — Городисская, а имя Вера, что также не указывало прямо на ее еврейство. Мы думали, что этим можно будет воспользоваться.

Но таким планам не суждено было осуществиться. На рассвете 29 мая 1942 года все гетто было окружено фашистами и полицаями, к нам вышли три полицая и немец. Приказали собираться и выходить, якобы будут вывозить в другое место. Мы все поняли... Мама стала показывать свои справки, ссылаясь на то, что она русская, но нам велели идти.

Привели нас на базарную площадь. Вокруг нее цепью стали фашисты в черных мундирах. Внутри, в одном конце площади была огромная толпа — мужчины, женщины, дети. Лай собак, крики, плач оглушали площадь. В другой стороне — несколько немецких офицеров и полицаев, среди которых был и начальник полиции Мельник, бывший шофер завода. Прошло уже с того дня больше полвека, а все это я вижу до сих пор и во сне и наяву...

Вот нас подводят к немцам, и тот, кто привел, обращается, видимо, к начальнику, и говорит, что вот, мол, она (моя мама) заявляет, что она русская. Тогда у начальника полиции спросили, знает ли он нас и может ли подтвердить это. И начальник ответил: "Да, это верно".

После этого маме, мне и брату велено было идти обратно, а нашего дорогого отца схватили, повели в другую сторону, к толпе, мама закричала, ринулась к нему... А дальше — помню все, как в тумане: не вижу больше папу, на нас заорали, подстегнули нагайкой, мы подхватили маму в полусознательном состоянии и ушли с площади.

Мы не простились с отцом, не знали, как его убивали, как он умирал, в какую из трех огромных могильных ям он упал... В течение нескольких часов до нас доносилась стрельба, а потом люди рассказывали, что кровь всплыла на поверхность засыпанных землей рвов, и их пришлось еще раз засыпать землей...

После войны почти каждый год мы приезжали 29 мая на это горькое место, мы обходили три могильных холма, и я склоняла голову, стоя на коленях, у каждого из них. Мы приходили туда сначала с мамой и братом, потом с мужем и нашими дочками, а позже и с внуками.

Но возвращаюсь снова в год 1942-й, после 29 мая. Мы оставались уже втроем и продолжали жить. К нам пришла одна украинка, Анеля Ишенко, жена рабочего завода, и сказала, что ее муж очень уважал нашего отца и два месяца назад, умирая, просил ее помочь нам. Она предложила перейти жить к ней в село. Мы приняли это предложение и поселились в свободной половине ее хаты в селе Аврамовка. Вскоре нам предложили представить документ или письменное подтверждение о том, что мама действительно русская. Я решила отправиться в Корделевку, где мы долго жили и где у родителей и у меня было много друзей.

Со многими опасностями мне пришлось встретиться по пути, но, наконец, я добралась до места, и там друзья сделали такой документ — подтверждение, заверив его немецкой печатью. А мой школьный друг Женя Омельчук сказал мне, что у него связи с подпольем, что можно уйти в лес к партизанам. Но я должна была вернуться к маме и брату, и мы договорились с ним встретиться через некоторое время.

До весны 1943 года я работала на разных работах в совхозе. Приходилось прятаться от немцев из-за угрозы отправки в Германию на принудительные работы. Потом стали интересоваться мною в полиции. Я решила опять уехать в Винницу-Корделевку, выйти на связь с партизанами.

Когда я добралась туда, меня потрясли известием о том, что Женю Омельчука по чьему-то доносу схватили, пытали в Виннице в гестапо и расстреляли.

Я была в страшной растерянности, в тревоге за маму и брата, которых оставила с болью в сердце. Ведь я теперь должна заботиться о них и опекать. Однако и возвращаться тоже стало опасно. Надо было разыскать знакомых в Виннице. До войны там жили семьи родной сестры отца и родного брата матери, я часто у них бывала. Теперь, в мае 1943 года, оказалось, что мою тетю Броню с мужем и мою двоюродную сестру Беллочку расстреляли. Из окон их квартиры слышалась немецкая речь ...

Меня устроили на квартиру на станции Винница в семью Лукерьи Яковлевны Задорожной. Муж и старший сын ее воевали в Красной Армии. Я очень быстро нашла общий язык с этой семьей, они были ярыми антифашистами и имели связь с подпольщиками на станции. С ними они впоследствии свели и меня. Но сначала необходимо было обрести легальное положение и устроиться на работу, пока у меня еще была временная справка — "аусвайс", а для этого надо было пройти через биржу труда. Я пришла туда за направлением, но вместо этого меня и еще человек десять отправили под охраной в лагерь за колючую проволоку, где содержались военнопленные и лица, подлежащие отправке в Германию. Там я пробыла три недели, а когда пришло время отправки из лагеря, я выпила бутылку крепко сваренной махорки. Началось сильное отравление, рвота, и вместе с несколькими больными меня отправили в больницу. Там мы находились в палате под охраной, но через несколько дней я увидела знакомого врача. Узнав мою историю, он вскоре выдал мне справку о наличии у меня всяческих болезней, в связи с чем я не могла быть отправлена на работу в Германию.

Однако надо было опять пройти через биржу труда. Теперь я отправилась туда без особой боязни, имея справку из больницы. Снова повторилась прежняя история: справку порвали, а меня направили в другую комнату. Недолго думая, я прошмыгнула на балкон бельэтажа, оттуда спрыгнула во двор, забежала в какой-то сарайчик, потом осторожно перебегала дворами, и вечером вернулась на квартиру.

Больше выходить на улицу и появляться в городе я не могла. Да и в самой квартире на станции тоже часто бывали проверки и облавы. С большим риском для всех меня прятали в этих случаях — то в чулан, то за шкаф.

Наконец руководитель подполья принял решение отправить меня в лес, в партизанский отряд. Это был Александр Кокарев (впоследствии командир одного из партизанских отрядов).

Рано утром 20 июня 1943 года я встретилась с ним в условленном месте, и мы пошли по обочинам шоссе. На этом пути было одно очень опасное место; в 6 км от Винницы строилась ставка Гитлера "Вервольф", где скопилось огромное количество немецких войск и жандармерии.

Здесь меня ожидала новая опасность: когда немецкий патруль заговорил со мной, мой проводник скрылся из поля зрения. В большой растерянности я продолжала идти дальше, пока наконец увидела его. К вечеру мы дошли до леса, а утром следующего дня пришли в расположение партизанского отряда. Командир расспросил меня и принял в отряд, хоть я пришла без оружия, а это делалось в исключительных случаях.

Я была счастлива. Вечером я уже слушала по радио сводку Совинформбюро о том, что немцы отступают под Харьковом, что они потерпели поражение на Курской дуге.

В отряде тогда нас насчитывалось около 300 человек. Местом его дислокации был Черный лес под Винницей. Через несколько месяцев отряд перерос в партизанское соединение имени Ленина, насчитывающее более 2000 человек и состоящее уже из 7 отрядов. Меня зачислили во 2-й отряд имени Щорса бойцом разведки. Через пару недель после проверки на групповых заданиях мне стали давать индивидуальные поручения. Одно из сложных и опасных было: добыть шрифт для типографии и доставить его в лес. Я установила связь с работником типографии, получила от него тяжелейшую корзину со шрифтом, присыпанным сверху солью, и должна была нести ее 5 км до села, где меня ждала подпольщица. И вот по дороге меня догоняет грузовая машина с немцами. Они останавливаются и предлагают подвезти до села. Я сажусь с этой корзиной в кузов машины. Что пережила пока доехали, не передать. А подпольщица, увидев, что я с немцами, перепугалась и спряталась. Пришлось мне еще походить со своим грузом, пока она решилась подойти ко мне.

Мы пришли в ее дом на краю села недалеко от леса, но вечером началась облава. На меня надели всякое тряпье, вымазали лицо мукой и пеплом, уложили на печь под лохмотья. Когда немцы вошли в хату, им показали больную старуху на печи. Пронесло. В следующую ночь мы доставили шрифт в отряд.

Потом я перенесла типографские краски, валики и другие детали для типографской машины, и вскоре у нас начала работать типография, печатались листовки и партизанская газета.

Кроме меня в отряде были еще евреи, среди них и люди пожилые (мне и в 40 лет все казались пожилыми), были и молодые ребята. Один из них, 15-летний Сережа Верник, у которого всю семью расстреляли в Виннице, теперь живет в Хайфе. Он прошел тяжелый путь до партизанского отряда, дважды уходя из-под расстрела, храбро воевал в отряде. После войны стал врачом-хирургом, кандидатом медицинских наук. И вот теперь свела нас судьба на Святой Земле.

Мне приходилось выполнять задания не только по разведке, но и участвовать в боях. Я не ведала страха, мне хотелось воевать, отомстить за отца, за страдания моего народа. В ноябре 1943 года наша группа встретила огнем колонну немецких автомашин с боеприпасами. Завязался бой, две машины были подбиты и горели, с остальных немцы выскочили, засели в канаве и вели стрельбу. Наш пулеметчик с чердака здания школы, что была вблизи от канавы, не мог их достать огнем. Два партизана поползли к ним, но одного прошила автоматная очередь, а второй пополз обратно. Тогда я без всякого приказа быстро поползла к раненому, несмотря на крики командира: "Назад!". А дальнейшее после войны командир отряда Шкрабоцкий описывает так:

"Успех этого боя обеспечила Софья. Она поползла за школу. В этот момент немец бросил в ее сторону гранату. Софья мгновенно подхватила гранату, которая не успела разорваться, и махнула ее обратно в сторону немцев. Разрыв гранаты в яме с фашистами был сигналом для атаки. В ожесточенном этом бою мы уничтожили 42 немецких солдат и офицеров и разгромили артиллерийский штаб.

О героизме скромной и храброй девушки можно было рассказывать много".

Я сама же помню только, как добивали прикладами последних фашистов, как я плакала над убитым товарищем, как потом перед всем отрядом командир объявил мне благодарность и подарил свой пистолет "ТТ".

В отряде я чувствовала к себе хорошее отношение товарищей, хотя все знали, что я еврейка. Правда, стали называть меня Зоей, когда дошел до нас слух о Зое Космодемьянской. Старшие по возрасту опекали меня, и все очень любили, когда в свободные минуты я пела довоенные песни и новые, военные, дошедшие до нас через фронт.

В начале января 1944 года наше соединение (оно уже именовалось партизанской кавбригадой имени Ленина) в составе 7 отрядов вышло из Черного леса, и вместе с другим соединением Мельникова мы отправились в рейд на юг Украины, на так называемую территорию Транснистрии — зону оккупации. Передвигались ночами, днем занимали села или располагались в лесу. Мне не раз приходилось выполнять задания по разведке: ходила в соседние города и населенные пункты. Последнее задание 24 января 1944 года окончилось для меня трагически.

Я и еще трое партизан-разведчиков должны были разведать обстановку в районе лагеря военнопленных. Он находился в 20 км от леса, где в тот день мы были на привале. На рассвете мы поехали на санной повозке, запряженной двумя лошадьми. Добрались до назначенного пункта, выполнили задание: подступы к лагерю, охрану, места возможного прорыва ограждений для освобождения пленных — все разведали вдвоем с одним из товарищей. К вечеру возвращались обратно.

Дорога была плохая; ехать трудно, мерзлые кочки лежали под санями без снега. Я с одним из партизан сидела в санях, а двое других шли сзади на расстоянии нескольких метров. И вдруг нас обгоняет грузовая машина полная немцев, останавливается впереди саней, нам кричат "Хальт", те, кто шел сзади, поворачиваются в обратную сторону и быстро уходят, по ним открывают стрельбу, и оба падают замертво...

Нас двоих хватают, связывают руки и отвозят сначала в расположение немецкой части, потом в фельд-жандармерию и через день — в гестапо в город Балту, что недалеко от Одессы.

Я с первого допроса использовала заготовленную легенду: не знаю, кто эти люди, я — жена полицая, расстрелянного партизанами два дня назад. (Такое действительно было: наш отряд наткнулся в одном селе на целый обоз полицейских с семьями, которые удирали из Киевской области от наступающих частей Красной Армии. Почти всех полицаев пустили в расход, но семьи не тронули). Видимо, эта версия проверялась и нашла подтверждение, раз меня сразу не расстреляли, а через несколько дней избитую, в синяках и кровоподтеках отправили в румынскую тюрьму, в камеру, где сидели еще пять женщин.

Допросы продолжались, делались и очные ставки с разными людьми, видевшими партизан в селах, где мы стояли, но меня, к счастью, никто из них не видел и не опознал. В камере я тоже не говорила о себе правды, но сказала, что при удобном случае буду бежать. Одна из сокамерниц дала мне на этот случай адрес своих родственников в Балте.

Был март 1944 года. Красная Армия вела наступательные бои, где-то близко гремели взрывы. На допросы вызывали все реже, но немцы становились более нервными и злыми. Иногда выводили женщин и мужчин группами и заставляли мыть полы в разных помещениях. В один из таких дней — 18 марта 1944 года, когда меня вели в такой группе два конвоира, мы остановились у. колодца, кто-то попросил попить воды; а мы договорились потихоньку бежать в разные стороны. В это время один конвоир замешкался у колодца, и мы побежали кто куда. Началась стрельба, я успела забежать за дом, потом в какой-то сарайчик, спряталась в углу за дровами, улеглась кое-как и набросала на себя поленья дров.

Так я уцелела еще один раз.

Вечером, когда вокруг было тихо, я выбралась из своего укрытия, пошла по улицам незнакомого города, нашла дом по заученному адресу. Меня там приняли, когда я передала хозяевам привет от своей сокамерницы, и еще несколько дней я пробыла у них.

Тем временем румыны стали освобождать из тюрьмы заключенных. Выпустили и мою сокамерницу Ольгу, которая дала мне этот адрес. Она пришла к своим родственникам, а затем мы вместе ушли в ее родное село, в километрах 10 от Балты.

По дороге навстречу нам двигались отступающие обозы немцев, а впереди слышалась канонада. Где-то близко уже был фронт. В это село Бокша через неделю вошли с боями части Красной Армии. Я бежала им навстречу, когда еще шла стрельба, плача от радости.

Сразу же я направилась в штаб, рассказала свою историю и просила зачислить меня в Армию. Но меня отправили в контрразведку, в "СМЕРШ". Проверяли меня около месяца, а потом выдали справку об этой проверке, и я решила ехать домой, искать маму и брата.

Итак, началась моя новая жизнь на освобожденной от фашистов территории, третья жизнь в моей биографии.

Я ничего не знала о судьбе мамы и брата, живы ли они, что произошло с ними за этот год, что мы расстались. Потом я узнала, что мой братик Мишенька в ноябре 1943 года еще с одним парнишкой перешли через фронт, брата взяли к себе разведчики, он стал "сыном полка", участвовал в боях, а в конце марта 1944 года, после освобождения Монастырища заехал верхом на коне повидать маму. Мама рыдала, просила его не оставлять ее, ведь о моей судьбе еще не было ничего известно. Командир велел ему остаться дома.

Я вошла в эту хату, где оставила маму и братика, 30 апреля 1944 года, и эту встречу трудно пересказать словами.

Потом я оформила партизанские документы в Киеве в Штабе партизанского движения. Год работала на сахарном заводе. Меня неоднократно вызывали в КГБ, спрашивали о том, как и почему я осталась жива. Было заведено целое дело, и где бы я ни жила в последующие годы, до самой смерти Сталина, до 1953 года, меня тревожили, брали на испуг, предлагая сотрудничество, а за отказ угрожали. Но я и здесь выстояла, хота мои лучшие мечты и надежды омрачались.

Все же судьба была ко мне благосклонна. В 1945 году я поступила в юридический институт в Москве. Меня нашел мой суженый, тот человек, с которым нас озарила вспышка любви перед самой войной. Это мой муж - Эммануэль Зайцев. У нас две дочери и два внука. Оба мы стали адвокатами. Много лет проработали в Винницкой коллегии адвокатов. Муж был даже членом Правления Союза адвокатов СССР до августа 1991 года — до нашей репатриации в Израиль.

Нынче минуло 9 лет нашей жизни в Израиле. В 1997 году мы с мужем отметили золотую свадьбу, на которую приехали наши друзья из разных городов Израиля, а также из Воронежа и Алма-Аты, из Украины и Америки.

Старший внук уже отслужил в Армии Обороны Израиля, он теперь студент Иерусалимского университета. Младший внук уже второй год служит в армии.

Мы с мужем за это время поездили немного по миру, были в Европе и в Америке, много повидали. Но никогда не жалеем о своем выборе.