Выдержки из письма Тамары Николаевой в Яд Вашем, 1995 г.

....Вы просите, чтобы я подробно рассказала о событиях тех лет и ответила на ваши вопросы. Если описывать все, что было со мной и моими близкими в годы войны, не хватит умения рассказывать и не хватит времени. Поэтому я буду говорить только о главном, а письмо с моих слов будет писать мой сыночек Марик – он сейчас находится в отпуске у меня, в деревне.

Я, Николаева Тамара Васильевна (в девичестве – Артемьева) родилась в 1920 году в деревне Загромотье Псковской области (перед войной наш Плюсский район входил в состав Ленинградской области). Окончив начальную сельскую школу, я помогала родителям вести хозяйство, работала в колхозе. В 1939 году я получила разрешение на выезд в Ленинград для устройства на работу. По совету подруги, я устроилась домашней работницей-няней в семью инженера Фельдмана Бориса Абрамовича. Главной моей обязанностью в этой семье был уход за маленьким Мариком, сыном Бориса и Фриды Фельдман.
Между мной и всеми членами семьи сложились хорошие отношения. Эти люди были добры ко мне, прощали мою неопытность. А я за два года жизни в Ленинграде очень привязалась к этой семье.

К сожалению, отец Марика рано ушел из жизни: он умер при загадочных обстоятельствах осенью 1939 года, когда сыну было всего семь месяцев. Фрида осталась жить со своими родителями, Исааком и Ханной Руцко, и братом Левой.

Летом 1940 года Фрида, Ханна Львовна, Марик и я приехали в мою родную деревню. Мои родители Василий Артемьевич и Пелагея Кирилловна подружились с Фридой и Ханной, пригласили их приехать с мальчиком и на следующий год.

В начале июня 1941 года я, Марик и его бабушка Ханна снова приехали в Загромотье, а через две недели началась война с фашистской Германией.

Немцы часто бомбили железнодорожные пути, и Ханна Львовна не решилась уехать в Ленинград с внуком. Оставив Марика на мое  попечение, она уехала  одна и под бомбежками добралась до Ленинграда. Фрида, узнав, что сын остался в деревне, пыталась пробиться в наши края, но любые передвижения в сторону фронта без пропуска были запрещены, - и ее несколько раз возвращали домой.

Через неделю после отъезда Ханны в соседней деревне Должицы появились немцы. К нам в дом пришел назначенный ими волостной староста и сказал моему отцу: «Василий! У тебя остался еврейский ребенок. Отдай его в немецкий детский дом. Если немцы узнают, что у тебя в доме еврей, тебе не сдобровать – расстреляют и тебя, и всех членов твоей семьи». Отец наотрез отказался отдать ребенка: «Буду жив я – и ребенок будет жить. А если погибнем, так погибнем все, и своей судьбы не избежать». Староста ушел, разругавшись с моим отцом, но немцам на нас не донес.

Немецкий отряд остановился в деревне Носурино, в четырех километрах от Загромотья. Когда немцы появились в нашем доме, они  сразу обратили внимание на темноволосого мальчика: ведь все другие обитатели дома были русоволосыми. «Гут киндер! Гут! – говорили они, гладя Марика по голове. – На мать не похож. А где отец ребенка?» - спрашивали они меня. Я отвечала, что отец мальчика, моего сына, наверно, воюет, так же, как  и они. «Пук-пук!» - заливались смехом немцы и уходили веселые.

Сначала Марик от немцев не прятался, а потом, как только видел, что они приближаются к нашему дому, забирался на лежанку русской печки и молча глядел оттуда на пришедших в избу. Он уже стал понимать, что ему лучше не попадаться на глаза немецким солдатам.

В те годы в нашей деревне жило около 80 человек, и все они знали, что Марик – еврей. Деревенские мальчишки, с которыми он рос, дразнили его: «Узи-узи – блоха на пузе!», но никто ни из взрослых, ни из детей не проговорился немцам, что этот мальчик - еврей, что по еврейскому обычаю у него сделано обрезание и что он живет в доме Василия Артемьева без родителей. Все в деревне к Марику относились как к обыкновенному деревенскому мальчугану.

Моя мать предложила совершить над Мариком таинство христианского крещения, но отец не разрешил это сделать, сказав: «У него есть родная мать, и какой веры будет ее сын – решать ей, а не нам»...

Первый год оккупации прошел благополучно. Немцы разрешили единоличное пользование землей, вернули в хозяйства обобществленный скот, организовали сельхозработы. Молодых девушек и парней увозили на принудительные работы в Прибалтику или в Германию. Дважды я избежала этой участи из-за инвалидности отца, которому отрезали ногу после Первой мировой войны. А в третий раз меня не угнали в Германию благодаря малолетнему ребенку: я выдавала Марика за своего сына, и в немецкой комендатуре в Плюссе, увидев меня с ребенком на руках, немец скомандовал: «Марш домой!».

И все-таки меня забрали на работы на станцию Вырица. Оттуда мне удалось бежать, и пройдя пешком 150 км, я вернулась в родной дом. Когда я была в трудовом лагере, Марик находился на попечении моих родителей и моего младшего брата Федора. Особенно Марик привязался к моей маме Поле. Мамой он звал ее, а не меня, а меня он звал (и сейчас зовет) Тамарой.

Особенно тяжелой в годы оккупации была вторая половина 1943 года. От разрыва сердца умер мой отец – и главой семьи стала моя мама. Немцы стали угонять в Германию и Латвию почти всех трудоспособных жителей деревни. И теперь,  заранее оповещенные о приходе немцев в деревню, все, кроме престарелых и малолетних, убегали в лес, где были вырыты окопы и сделаны землянки. Я тоже пряталась от немцев и Марика уводила с собой. Большую часть пути до окопов я несла его на руках, а потом он бежал рядом со мной.

Зимой 1943-1944 года немцы начали отступать под натиском Красной Армии и под ударами партизан. И немецкие каратели расстреливали всех, кого обнаруживали в деревне. Отступая, немцы сжигали избы, крытые соломой, разрушали каменные постройки. Наша деревня сгорела дотла на виду у ее жителей, прятавшихся в лесу. Чудом уцелели один деревянный дом и несколько бань. Вернувшись из леса, жители поселились в этом доме и в этих баньках. Многим пришлось жить в землянках и терпеть суровые морозы.

Мы разместились в нашей маленькой бане. Ютились в тесноте (пять человек вместе с моей тетушкой Маней, да еще коза с козлятами!); питались хлебом, приготовленным из остатков сожженной немцами ржи, выкопанной из-под снега картошкой, сушеными грибами, киселями из лесных ягод со свеклой, и конечно же нас очень выручала коза, которая тоже спасалась от немцев в лесных окопах.

В начале 1944 года бои шли у озера в районе нашей деревни, и часто мы находились под перекрестным огнем своих и немецких войск. Отступавшие немцы оставили много мин с приманками и на них подрывались деревенские подростки и мальчишки. По вечерам мужики на санках свозили к братским могилам тела убитых советстких и немецких солдат, и маленькие дети, среди которых был и Марик, наблюдали эту жуткую картину.

В феврале 1944 года наш Плюсский и соседний Стругокрасненский районы были  полностью освобождены от немцев, а через некоторое время на мое имя на адрес председателя Сельского совета пришли письма от Фриды Фельдман, в которых она расспрашивала о судьбе своего сына. Я сразу же написала Фриде, рассказала о том, что случилось с нами в годы оккупации и в доказательство того, что Марик жив, в конце письма обвела карандашом ручонку, которую приложил к письму Марик.

Осенью 1944 года Фрида и Ханна добрались до нашей деревни. К Фриде Марик привык довольно быстро и уже через несколько дней звал ее мамой. А с бабушкой он долго не мог подружиться, но зато подружившись, стал ее любимым внуком.

Во время долгой дороги из эвакуации в деревню к сыну у Фриды выкрали документы, разрешающие въезд в Ленинград с территории, бывшей под немцами. Фрида, оставив свою мать и Марика в деревне, правдами и неправдами пробралась в Ленинград, а Ханна и Марик жили в Загромотье до августа 1945 года, когда наконец-то они получили разрешение на возвращение в Ленинград...

Вы спрашиваете, какими мотивами я руководствовалась, спасая еврейского мальчика и рискуя собственной жизнью. По правде говоря, о риске мы тогда не думали, о риске я говорю только сейчас, а тогда спасение ребенка, оставшегося у меня на руках, было естественным для меня делом. Было оно естественным и для моих родителей, которые в начале войны все-таки успели переслать Фриде письмо, где обещали сделать все, чтобы ее сын остался жив.

Не знаю, как отнеслись бы к сокрытию взрослого  человека-еврея мои соседи, но малолетнего ребенка все жалели – ведь дитя же неразумное...

После войны я вышла замуж, но мой первый муж умер от воспаления легких через год после свадьбы. Второй раз я вышла замуж за Александра Петровича Николаева, переселилась к нему в соседнюю деревню Обод, где живу с 1951 года.

Мой муж Саша умер пять лет назад, своих детей у меня нет, а племянники – сыновья брата Федора – не часто вспоминают свою тетку. Так что живу я теперь одна в своей избушке, и жизнь мою скрашивают встречи с сыночком Мариком и его детьми.
До смерти мамы Поли Марик ежегодно проводил лето в Загромотье, а с 1952 года почти каждый год приезжает ко мне в Обод. Его фотографии разных лет украшают стены моего дома. Его дети – Антоша, Поля и Федя – называют меня бабушкой Тамарой. Я их всех люблю, они меня тоже любят и не забывают.

С Фридой мы встречались как родные сестры. Жаль, что встречи наши стали редкими: Фриде не позволяет приехать ко мне здоровье, а меня не отпускает в Питер и держит в деревне мое хозяйство.

После смерти мужа Саши, Марик стал моим главным помощником. В течение года он по нескольку раз приезжает ко мне на выходные дни и проводит у меня в деревне каждый свой отпуск. Его младший сын Федя проводит в деревне все летние, а иногда и зимние каникулы – и он тоже помогает мне. Словом, Марик и его семья – родные мне люди, а больше здесь ничего не скажешь. А ваш вопрос о том, поддерживаю ли я связь со спасенным и знаю ли его адрес, просто меня рассмешил...