На Ваше обращение, по просьбе сестры и родителей, отвечаю я. Не в последнюю очередь, связано это с тем, что я с малых лет остался один с матерью. Отец был сослан на 15 лет за колоски. Сестра и брат уехали из нашего хутора за 13 км и жили там у наших родственников. Поэтому, помогая во всем по хозяйству маме, я много раз слышал различные рассказы о раскулачивании ее родителей, о жизни при немцах (дети всегда интересовались войной) и конечно о еврейских семьях, которые у нас скрывались. Они уехали, но всегда писали письма, присылали красивые поздравительные открытки, привозили гостинцы и от них всегда пахло по-городскому.
Во время войны наша семья состояла из отца, матери, сестры Анны – 1937 года, брата Василия – 1938 года и меня – Григория – 1943 года, всего – 5 человек. В конце августа или начале сентября 1941 года мой отец поехал к своим родственникам в поселок Ромодан, Миргородского р-на Полтавской обл. Это в 7 км от нашего села. Когда он возвращался домой, то увидел двух молодых женщин, которые подбегали к прохожим, о чем-то просили, рассказывали и плакали. Но люди почему-то с ними не задерживались. Кто-то сочувствовал, разводил руками, давал им еду, даже вместе с ними плакал, но уходил. Отец с ними заговорил... Точно не помнил, как это было... Но когда он стал уходить эти две мамы с детьми в полном отчаянии стали упрашивать его, хвататать за руки, плакать и умолять спасти их детей.
Мой отец не выдержал такого натиска и взял их с собой. До дома было 7 км, но они шли очень долго - ждали когда стемнеет. По пути отец многое передумал. Порой ему становилось очень страшно. Война... А в Лубнах уже многих евреев к тому времени расстреляли. Это уже не было тайной ... Боялся...! Как теперь быть? А еще, что скажет жена? Ведь у самих малые дети. По дороге останавливались, отдыхали – познакомились....
Прибыли в село поздно. Никто не видел. И до сих пор мама не скрывает, что для нее это было большим потрясением. Бранила отца, плакала – что же ты не подумал о своей семье? Но не выгонять же? Ведь когда-то сами при раскулачивании пережили нечто подобное. (Было указание комбеда никого не принимать из нашей семьи на проживание. Отца мамы отправили на каторгу в каменоломни на 2,5 года, а шестерых дочерей – кого куда. Потом дедушка по возвращении жил 2 года в хлеву для свиней у каких-то добрых людей...)
...Эту араву детей выкупали, одели, согрели, накормили. Тоже сделали с измученными девочками-мамами. Все долго спали как убитые. Только не спали мои родители.....Как быть? Многое за одну ночь передумали – пережили. Мало что война пришла, так еще и это.... Ну, что же, чему быть, того не миновать....
Женщины спали в отдельной комнате на деревянном настиле, а все дети вместе с нами на большой печи. Зимы были очень морозными. Укрывались тяжелыми одеялами, сотканными из овечьей шерсти, и всякой одеждой (очень уж много было в хате людей). Дров было мало. Почти во всех дворах хозяева вырубили сады на дрова. Забили наглухо одну комнату, чтобы не расходовать тепло. Питались все вместе за одним столом из одного котла. Детям отдавали все лучшее – яблоки, груши, калину, сушеные фрукты, сахарную свеклу жаренную на листе жести в печи, печеную тыкву. Дети, в основном, сидели на большой печи, попеременно греясь.
Наши беженцы не выходили из хаты, практически 8-10 месяцев. И только летом 1942 года они осторожно начали появляться во дворе, после того, как наша мама договорилась со священником об их крещении. Он согласился и вскоре этот обряд был произведен с выдачей на имя каждого церковных документов. Клаве Маркусовой и Леночке Добровенской мои мать и отец стали крестными родителями. На всех поздравительных открытках и фото, которые они присылали и часть которых к счастью сохранилась, они обращались к моим родителям со словами – дорогие родители или дорогая мама....
Моим родителям трудно сказать сейчас, чем они руководствовались тогда. Они отвечают просто – да ведь они были такие молоденькие мамы и эти махонькие детки... Ну, погибли бы...
Они осознавали риск, на который шли.. Но они были рассудительными и понимающими людьми. Мать 4 года обучалась у польки швейному делу и среди всегда была на лучшем счету. Отец после 7 классов образования работал полеводом (агрономом) в колхозе. Да, они постоянно чувствовали страх начиная с большевиков, комитетов бедноты, немцев и полицаев. Отец часто не ночевал дома, а в поле, в скирде соломы, или уходил на заработки в чужие села, чтобы скрыться, а с другой стороны немного заработать на хлеб для неожиданно большой, многодетной семьи.
Родители очень строго оберегали нашу тайну. На руку сыграло постановление немецкой жандармерии об ограничении перемещения по селу. К тому же мать, перенесла свою швейную мастерскую в отдаленную комнату, не связанную с жилыми. Там до войны жил директор школы. Молодые мамы всегда носили украинские сорочки, широченные длинные спидныци (юбки) и платки, повязанные на голове, и внешне ничем не отличались от сельских женщин. Мать, к тому же, наученная жизнью, объяснила им все нюансы сельских православных обычаев, чтобы не дай Бог никто не заподозрил, что у нас живут евреи. В селе люди жили в чрезвычайной бедности и всем надо было думать, как хотя бы себя спасти. Многих угнали в Германию на работы. Так что всем было не до спасения чужих людей. А наши родные тети нам сочувствовали.
Примерно через полгода, все-таки кто-то узнал, что у нас живут евреи. Были в свое время кое-какие предположения кто это был, но незачем сейчас ворошить прошлое. Они уже все умерли, а о покойниках не принято говорить плохо.
Пришел староста в дом и прямо к печке: – Что за люди? Как, почему и т.д. Откупались от него не один раз, отдавали многое. Унижались, просили и всегда молили Бога, чтобы он был жив – он покрывал нас, имея с этого выгоду....
Где-то в 1946 году все уехали – Добровенские в Кременчуг, а Маркусовы в Чернигов. Как вещественное доказательство дружбы и общения во все последующие послевоенные годы до наших дней высылаю сохранившиеся открытки и фото....
