"Кто останется в живых?", "Как?" – эти и подобные им вопросы я слышала снова и снова в гетто Дубно в 1942 году. Однажды, когда мы с отцом шли по улице, его кто-то спросил: "Что с нами будет? Чем это кончится?" "Трупами", -был его ответ.
Видимо, эта фраза, а также инстинкт выживания заставили меня думать, как избежать этой участи. А еще я слышала разговор между матерями подруг моей старшей сестры Ханы: "Чья дочь больше похожа на христианку, у кого волосы светлее и нос курносее?"
И я, маленькая девочка, толстуха, круглолицая и улыбчивая, с темнорусыми волосами – еврейская девочка, успевшая закончить только два класса...
Родители мои ходили на работу за пределы гетто, а я оставалась в комнате, в которую нас переселили после раздела гетто на две части: одну – для работающих, приносящих пользу, а другую – для неработающих. Иногда родители брали меня с собой на работу, тайно проводя в толпе через ворота гетто туда и обратно. Толпу эту сопровождали евреи с короткой и толстой дубинкой на запястье, а также вооруженные немцы.
Как-то отец сказал, что достал для меня документ – теперь мое имя Маруся, а не Манечка, моя мать живет в Харькове, и я ищу по селам место пастушки. На складе, где работали родители, полном мешков с зерном, я впервые увидела высокого, серьезного человека, одетого в сутану.
Не помню, сколько времени прошло с той встречи и до того дня, как меня отвели в лес, где меня поджидала молоденькая крестьяночка, которая долго вела меня куда-то по лесной тропинке. У выхода из леса она оставила меня и я продолжила путь одна. Я добралась до поля, на другом конце которого, на пригорке, увидела ряд домов с покатыми крышами. Я пошла в сторону этих домов, мои маленькие ноги все больше и больше увязали в грязи, и я с трудом их передвигала. Наконец, я вылезла из грязи, вступила на твердую почву и подошла к домам. Стала спрашивать у людей, не нужна ли кому пастушка. Это была единственная фраза, которую я знала по-украински. Потом зашла в дом, на который мне указали, и там увидела батюшку и его дочку Женю – ту самую девушку, которая вела меня через лес. Тогда же я познакомилась и с женой батюшки, а позже с их сыном Степой, молодым и красивым парнем.
В этом доме я осталась.
Работала как и все девочки моего возраста: с раннего утра до позднего вечера копалась в огороде и в поле, пряла, ткала, красила ткани, выщипывала перья, набивала свиные колбасы, готовила сыр и масло и делала еще многое другое. Позже косила серпом пшеницу. Я очень хорошо помню, как в первый раз, вместо колосков, я резанула себя по пальцам.
И, конечно, каждый день, а иногда и дважды в день, я выводила на пастбище двух черных коров. Поначалу я вся дрожала, особенно когда надо было стреножить корову с помощью толстой веревки. Однажды корова поддела меня рогом и подбросила вверх. На многие годы у меня оставался косой шрам от верхней губы до носа. Как-то мои коровы забрели к другим коровам, и я побежала за ними. Дети, которые пасли тех коров, начали кричать мне что-то на своем языке. Я же отвечала им знаками, как будто у меня болит горло.
Но с тех пор мы стали пасти коров вместе. Дети пытались разговорить меня, расспрашивали, приглашали к ним домой, вместе пойти в церковь. Так я стала присутствовать на воскресных и праздничных службах. Сначала я держалась семьи, а позже уже ходила с другими детьми.
Однажды, когда мы были на пастбище, одна девочка рассказала, что ее родители были в городе и видели, как немцы убивают евреев и сбрасывают их с моста в реку. А другая девочка вдруг говорит: "Мы знаем, что ты еврейка, но мы тебя любим и не выдадим". В семье знали, что люди поговаривают обо мне. Вдобавок, муж Жени, который был посвящен в мою тайну, оставил ее, а Степа, очень хорошо ко мне относившийся, ушел со своими друзьями в лес. По ночам они возвращались домой поесть и помыться. Я боялась их, но Степа входил первым, делал мне знак и я тут же забиралась по стремянке на печь. Как только я поднималась, стремянку убирали. Лежанка на печи была теплая и твердая. Она же служила мне постелью, в которую я забиралась после окончания всех домашних дел. Там я проводила много времени сама с собой – мозг работал, мысли мешались, образы сменяли друг друга. Я часто лежала с открытыми глазами и ждала смерти. Но так хотелось жить, прожить хотя бы еще час. Я боялась засыпать, а когда засыпала, видела жуткие, похожие на явь сны – немцы гонятся за мной, убивают, каждый раз по-другому. Но были сны, в которых все было позади – немцев больше нет, родители, мои старшие брат и сестра, все живы, а меня нет. Они ищут меня, а меня нет.
Мне казалось, что время остановилось. Мои единственные тогдашние друзья – священное писание и керасиновая лампа – немного помогали. Читая, я погружалась в другой мир, мир святых и монахов и их добрых дел. Иногда во мне просыпалась надежда – может быть Бог даст мне день, и еще день – а больше мне и не надо. Я верила в слова, часто повторяемые батюшкой :"Будет день – будет пища". Тогда же я стала понимать, почему батюшка хочет меня спасти.
Поначалу батюшка часто ездил в Дубно и, возвращаясь, привозил мне привет от родителей. Однажды он даже привез отрез черной шерстяной ткани, единственный подарок, полученный им от моего отца. Со временем он стал ездить все реже, и возвращаясь, все меньше рассказывал. Один день он вернулся ужасно расстроенный. Той ночью я слышала, как он рассказывал жене о визите к своей родственнице, которая сообщила ему, что немцы расстреляли моего брата и нашли у него в кармане книжечку с адресами, и теперь придут, всех расстреляют, а дом сожгут. Поэтому, сказала родственница, следует задушить меня. Я ее хорошо знала, она дружила с моими родителями и помогла им связаться с батюшкой.
Встали рано. В воздухе повисла тяжелая тишина. Никто ничего не говорил. Я подумала, что все кончено и решила освободить их от себя, хотела уйти, но матушка не пустила меня, удержала. Она сказала мужу, что не может без меня – если я уйду, она уйдет вместе со мной. Я помню, что она плакала, а я стояла как каменная. После их разговора батюшка запряг лошадь в повозку и отправился в путь, к родственнице, чтобы сообщить ей, что меня у них уже нет.
Позже, в тот же день, я взяла приготовленный мне узелок и покинула дом. Попрощалась со знакомыми детьми и соседями. Сказала, что еду в Харьков навестить мать. Отправилась пешком в лес, и через лес в сторону города. Посреди леса меня догнала повозка, полная сена. Я забралась на повозку, зарылась в сено, и вернулась в село.
С того дня, в течение довольно долгого времени, я скрывалась от всех. Никто, кроме живущих в доме, не знал обо мне. Если я свободно ходила по дому, окна занавешивались, дверь запиралась, меня охраняли и внутри, и снаружи. Когда собака лаяла при приближении постороннего, меня немедленно прятали.
Я хорошо помню как однажды громко залаяла собака и меня предупредили, что идут немцы. Я успела забежать во внутреннюю комнату и залезть под кровать, покрытую ковром из цветной козей шерсти, свисавшим почти до пола. А немцы уже были в комнате. Я тихо лежала и слышала их шаги и голоса, видела их черные сапоги. Они покрутились, поискали и ушли, но страх не ушел из наших сердец.
Прошло много времени, не помню точно сколько, и я "вернулась" в село из поездки в Харков. В повозке, под сеном, батюшка отвез меня в лес и отправился дальше, а я вернулась пешком, с подарками от матери, на свою прежнюю работу.
Я снова могла свободно ходить, наслаждаться солнцем и воздухом. Я ладила с другими детьми, уже хорошо говорила по-украински и исполняла любую работу.
И вдруг в село прибыли машины с немецкими солдатами. Они расположились в домах, и у нас тоже. Они выглядели уставшими и потрепанными. Требовали у нас еду, много еды. Я накрывала для них на стол, подавала и убирала за ними. Только я их понимала – их язык похож на идиш. Они пытались заговорить со мной, но я не реагировала, как будто не понимаю. Однажды я услышала, как один немец говорит другому, что он по моим глазам видит, что я их понимаю, что наверное я еврейка.
Батюшка и его семья очень испугались и решили бежать из дома. С наступлением вечера, мы поспешили в лес.... Немцы нас заметили и стали стрелять. Мы бежали в сторону леса, а пули свистели над нашими головами. Мне было трудно бежать и они тащили меня. Я не помню, как долго мы прятались в лесу, кажется, несколько дней. У нас было немного еды, но я не чувствовала голода.
Мы вернулись в село после ухода немцев. Хозяйство было разорено, двери дома, свинарника и конюшни нараспашку. Ни свиней, ни других животных.
Потихоньку жизнь вошла в свою колею. Возобновились поездки в город, купля, продажа, стал ездить и батюшка, когда один, когда с женой. Через какое-то время взял и меня с собой.
Мы пошли на улицу Канторская, 5, где два с половиной года назад я жила с родителями, братом и сестрой. За нашим домом был дом моей бабушки, а за ним – дяди со стороны матери. Теперь перед нами было пустое место – серое небо, а под ногами поделенный на участки огород.
Через дорогу, на улице Старая, по-прежнему стоял большой каменный дом моей второй бабушки, Шифры, и дяди со стороны отца. Мы зашли. Меня с трудом узнали. Худая, в черном, длинном холщовом платье, в грубых сапогах на ногах, в низко повязанном, закрывавшем глаза платке. Полуодичавшая, почти не говорящая девочка, а с ней чужой – священник.
Когда мы вышли от них и отправились в село, к матушке, к моим коровам и священному писанию, я точно знала "кто останется в живых" и "как".
