....Когда расстреляли маму (2 марта 1942 г.) мы с братом Феликсом остались вдвоем. Пришлось выбирать между смертью от голода и опасностью, то есть с риском для жизни пробираться через ограждение гетто в русский район за подаянием. Брат был старше меня. Он- черноволосый, черноглазый, поэтому выходить из гетто пришлось мне, белокурой и не такой заметной. Больших успехов я в этом не достигла.... И выходить и возвращаться было очень страшно. Однажды у меня на глазах полицай застрелил старую женщину, возвращавшуюся в гетто. Я стояла метрах в семи, слышала каждое слово, видела как она жалко улыбалась, стараясь, видимо, смягчить полицая, видела, как он выстрелил в нее, она упала на пыльную дорогу, потекла кровь, рядом валялась котомка со скудным подаянием.
Однажды, в феврале 1943 года меня, исхудавшую и замерзающую (мы к тому же были погорельцами и нечего было носить) увидела женщина.... Она привела меня к себе домой, накормила, вымыла, и наутро сказала, что мне нельзя возвращаться туда, откуда я пришла, так как меня убьют. Она повела меня в управу, где мне должны были дать направление в детский дом. По дороге она сказала, чтобы я никому не говорила правду, я и сама хорошо это понимала. Она сказала, чтобы я везде говорила, что я из деревни Апчак, где на фабрике работали мои родители, которые умерли там...
.... В кабинете за столом сидел седой человек. По обе стороны от него, две молодые особы, причесанные точно так, как в то время причесывались немки, служившие в армии: надо лбом высокая кукса, а сзади волосы подвитые внутрь. Они чувствовали себя очень комфортно, я давно таких не видела. Они начали наперебой задавать мне вопросы. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не Орлов Василий Семенович – так звали того седого человека. Он прервал эти расспросы и выписал мне направление в детсткий дом.
Своим спасением Орлову обязаны брат и сестра Лившицы – Эмма и Виля. Их отец до войны преподавал в Минском пединституте вместе с Орловым В.С.
Теперь о Кецко Антоне Митрофановиче: он бывал в детском доме по ул. Красивой. Еще там бывал Яков Филиппович Рапецкий. Официально, их миссия, по-моему, заключалась в приобщении нас к религии. Яков Филиппович представлял евангельскую церковь. Он по утрам учил нас молиться, а так же петь псалмы. Он пересказывал нам и истолковывал содержание евангелия, читал проповеди в соответствием с учением Иисуса Христа. Евангелисты собирали средства среди верующих и на эти средства приобретали для нас продукты и кое-что из одежды в дополнение к тому скудному пайку, который выдавался официальными властями и жалкой одежде, оставшейся, по-видимому, от расстрелянных. Конечно, их помощь и забота (евангелистов) была существенной. Лившиц Виля рассказывал мне, что Я.Ф. Рапецкий познакомил его с сапожником, чтобы тот научил его сапожному ремеслу и он смог бы зарабатывать. Он проникся таким доверием к Якову Филлиповичу, что признался ему, что еврей; потом, правда, пожалел об этом, но я думаю, что Рапецкий и так догадывался.
У Кецко была черная шевелюра, а Рапецкий был лысый. Мы между собой называли их Ленин и Сталин. Но не в том, конечно, зловещем смысле, который эти имена приобрели теперь. Кецко был кем-то вроде начальника над Рапецким. Виля говорит, что помнит, как Рапецкий сгружал привезенные для нас мешки с мукой....
....Я теперь ясно осознаю, что в детском доме на Красивой улице, очень тихой, отдаленной от центра, не случайно оказалось довольно много еврейских детей. Все они, пережившие гетто, были очень истощены. А это помещение отапливалось и было довольно уютным. Лишенные теплой одежды, мы могли там пережить холодные зимы 1943 и 1944 годов. В то время свирепствовал сыпной тиф. Многие из нас болели, в том числе и я, поэтому на входной двери висел плакат с изображением огромной вши с соответствующей надписью по-белорусски и по–немецки. Немцы боялись заходить в помещение. Плакат висел и после эпидемии, по-моему до самого освобождения и очень нам помог. Среди нас были дети, которых трудно было уберечь, т.к. они были с яркой еврейской внешностью. Однажды, при приближении немцев или полицаев, наша директор Вера Леонардовна Спарнинг велела спрятаться, одна девочка, ко всеобщему ужасу из любопытства вылезла вперед всех. Ее старались заслонить и оттащать подальше. Впоследствии Вера Леонардовна перевязывала головы таким детям бинтами, чтобы не было видно лица. «Ser krank» - говорила немцам.
Вера Леонардовна жила одна в маленькой мансарде в этом же доме. Ее единственный сын перед войной был в Ленинграде и она ничего не знала о нем. Я помню, как она говорила: «Вот чужих детей спасла, а моего, наверное, съели...» Она имела в виду блокадный Ленинград, где было людоедство. Сын ее после войны нашелся. Но она тоже подвергалась преследованиям, как все, кого обвиняли в сотрудничестве с оккупантами. Эта несправедливость коснулась многих, кто остался в Минске, оккупированном немцами. Мне известен только один директор - Петуховская, которая выдавала немцам еврейских детей. Ее после войны судили.
Вспоминается такой эпизод, в детском доме №4. Мы вечером собрались вокруг старушки-няни. Она с виду такая домашняя, в белом халате. Кто-то из детей спросил: «Юлия Антоновна, когда война кончится?» «Война, дети, кончится, когда евреев перебьют» - категорично заявила няня. До сих пор помню, как у меня сжалось сердце от тоски, от сознания неизбежности смерти. «Если война не кончится, то в этом буду виновата и я».
Вам, наверное, будет интересна такая деталь. Дети, спасшиеся из гетто, оказавшись в русском детстком доме, боялись своей национальности до такой степени, что бывало, не признавались, даже не подходили к своим родителям, когда их разыскивали после освобождения Минска.
Однажды пришла пара, искавшая дочь: красивая блондинка и отец-офицер с боевыми орденами. По-моему, их дочь была Майя Осмоловская, точно не помню. Среди толпящихся вокруг наголо остриженных детей они не узнавали дочку, а она не признавалась. Они бы так ни с чем и ушли, но в последний момент она их догнала у калитки. Кроме того, у каждого из нас была легенда, которой мы придерживались все годы оккупации, у многих были изменены фамилии.
Я была свидетельницей, когда пришел отец Эммы и Вили. Они в детдоме были под фамилией Никитины. В тот июльский день 1944 года мы чистили на веранде картошку. Кто-то прибежал с радостным сообщением: «Эмка, твой папа нашелся!» И тут же следом отец – капитан, с боевыми наградами. Видно было, как обрадовалась Эмма. Но она не бросилась к отцу, не сразу положила нож. Все мы, пройдя суровую школу жизни, научились сдерживать свои чувства. Отец несколько дней провел с детьми. У военного портного перешил из шинели дочке пальто. Помню, дал ей и духи из офицерского "пайка", которые назывались «Даиси», а среди офицеров эти духи назывались «Давися», из-за запаха. Но чем он еще мог порадовать дочку в то время. Потом он ушел на фронт и погиб в боях в Восточной Пруссии осенью 1944 года.
Вспоминается, как мама нашла своего сына Феликса. Ему было лет 9-10. Ей некуда было его забрать в разрушенном Минске, а может квартира их была кем-то занята. Поэтому они ходили вокруг детского дома, обнявшись. А мы, не в силах оторваться от созерцания чужого счастья, ходили следом, не очень близко, чтобы не мешать им, но и не далеко, чтобы слушать разговор. «Я заберу тебя отсюда», - говорила мама. А мы передавали друг другу: «Сказала – я заберу тебя отсюда». «Ты будешь спать, сколько захочешь». И мы «Ты будешь спать, сколько захочешь. «Ты будешь есть, сколько захочешь». И мы тотчас подхватывали и передавали эти слова.
Я хорошо помню страх, что фашисты вернуться и поэтому нельзя признаваться, кто ты есть. Тому, кого в конце концов нашли родители, восстановили и имя, и национальность. У меня же до сих пор в паспорте написано русская, а у брата – белорус. Я хотела восстановить национальность (фамилия и имя у меня все годы оставались те, что и до войны). Я делала запрос в Москву, где я родилась 17 декабря 1933 года. Мне прислали дубликат метрики, но когда я , спустя какое-то время пошла изменить запись в паспорте, мне указали адреса 10-ти учреждений, куда мне следовало обратиться за справкой, и везде нужно было платить, кроме того, везде с ехидством спрашивали: «Небось уехать хотите!» Так я и оставила пока все без изменений. У меня нет ни охоты, ни времени на эти "хождения по мукам".
Я не знаю, нужно ли мне было так подробно писать. Но я хотела воссоздать картину нашего далекого несчастного детства. Юность у таких детей была не менее горестная, бездомная и голодная. К тому же у нас с братом был репрессирован отец, расстрелянный в 1937 году, впоследствии реабилитированный. Думаю, что все это наиболее полно воссоздает картину тех далеких трагичных событий. Я была эмоциональным ребенком, поэтому помню многое и теперь словно листаю страницы очень печальной и страшной книги.
