….Cудьба играла с моей жизнью в свои жестокие игры... Я родился в Тель-Авиве, но из-за того, что семья решила показать меня своим родителям, оставшимся в Польше, я оказался на "полях смерти" на Украине.
В Польшу мы прибыли с матерью, которая через короткое время вернулась к отцу. Я должен был приехать с дедом и бабушкой; они планировали эмигрировать в Эрец Исраэль, но началась война.
С большими трудностями мои родные достали для меня билет на последний самолет, вылетавший из независимой Польши, но у меня случился приступ аппендицита. Так я пропустил свой первый полет на самолете. Затем в Восточную Польшу вошли русские, и мы, "буржуи", чтобы избежать высылки в Сибирь, уехали из нашего местечка к дяде во Львов.
Мы находились во Львове когда началась немецкая оккупация. Потом оказались во Львовском гетто. В то время мы еще были вместе: дедушка, бабушка, мои тетя, дядя и я. Мой дядя, д-р Исаак Бартфельд, продолжал преподавать, а тетя работала на немецкой фабрике. Каждый день она брала меня с собой на работу, так как мои родные считали, что там я буду в большей безопасности, чем в гетто. Другие, подобно тете, тоже приводили на фабрику своих детей, и в этом якобы безопасном месте нас было около двух десятков детей.
В один ужасный день, когда мы вернулись с работы, дом был пуст. Во время акции забрали моих деда и бабушку. Помню, я поднял голову и увидел свои ботинки, свисающие с лампы на потолке. Как будто старики просили сделать все возможное для того, чтобы спасти меня, их единственного внука. Я продолжал ходить с тетей на работу, пока однажды это безопасное место не превратилось в очень опасное: немцы пришли на фабрику и забрали всех детей. Моя тетя успела спрятать меня под большим столом, накрытым зеленой скатертью, и дала мне бутылку на случай, если я захочу писать. Я сидел под столом и дрожал от страха. Я действительно пописал в бутылку и наполнил ее до краев. Но почему-то писать хотелось еще и еще и вскоре я наполнил чьи-то ботинки, валявшиеся под столом, и намочил пол. Тем временем немцы продолжали искать на фабрике детей. Дошла очередь и до моего укрытия. Немецкий солдат приподнял скатерть и посветил фонариком. Мне показалось, что наши взгляды встретились, но он опустил скатерть и пошел дальше. Возможно, когда ему в нос ударил запах мочи, он не заметил меня, а может быть божественное проведение позаботилось об этом. Факт тот, что только я и еще трое детей пережили этот обыск. То, что произошло там, под столом, я могу назвать только чудом.
Как и всякий еврей, переживший Холокост, я остался в живых благодаря нескольким таким чудесам. Главным из них была готовность митрополита Шептицкого укрыть меня в одном из своих монастырей. Мой дядя тоже сделал все возможное во имя моего спасения. Это он, в поисках убежища для меня, установил связь с кем-то из окружения митрополита. И мы отправились к нему.
Я помню как мы вошли в большую комнату, полную книг. Там сидел пожилой человек с длинной белой бородой. Около него стояли два священника. Разговаривая с моим дядей, старик гладил меня по голове. Потом он обратился ко мне, желая узнать, говорю ли я по-украински. Я хорошо знал украинский язык, я научился говорить в дедушкином местечке. Посовещавшись с другими священниками, митрополит Шептицкий дал мне новое имя – Дорко Боровецкий, и передал меня на попечение одному из священников. Это был первый и последний раз, когда я видел митрополита, и последний раз, когда я видел дядю – он был убит во время отступления немцев из Львова солдатами Армии Крайовой.
Несколько дней я находился у священника, потом меня перевезли в мужской монастырь, оттуда на несколько дней в женский, а затем, в течение нескольких месяцев, я жил в деревне у местного священника, благодаря которому я лучше усвоил украинский язык, выучил молитвы и ознакомился с местными обычаями.
Со временем я перестал отличаться внешне от украинских мальчишек и меня перевели в монастырский приют в село Унев. Там находилось около 30 воспитанников, cреди которых было еще два еврейских мальчика: Левко – в настоящее время д-р Леон Хамайдес, и Адам – теперь профессор Адам Даниэль Ротфельд.... Монах Даниил, наш руководитель, проинструктировал нас, евреев, как вести себя в компании других детей, в особенности я запомнил, что нельзя ходить "по маленькому" когда рядом другие ребята, например, во время работы в поле. В баню мы ходили парами, и Даниил следил за тем, чтобы двое из нас всегда ходили вместе, а третий мылся с ним. Это было единственное наше отличие от других детей. Каждый день мы учились, молились в монастырской церкви, работали в поле, пасли кур и гусей, водили коров и овец на пастбище (пока немцы не конфисковали живность), собирали в лесу грибы и ягоды.
Кроме нас на территории монастыря проживала еврейская семья (отец, мать и двое маленьких детей). Они жили и спали в повозке, крытой брезентом, монахи давали им еду. Каждый раз при приближении немцев они вместе с повозкой спасались в лесу. Так продолжалось довольно долго, пока эта семья не пропала. Ходили слухи, что они нашли более безопасное место, но говорили также, что их убили бандеровцы – украинские националисты, контролировавшие лес. Когда в монастыре ждали немцев, мы, еврейские дети, оставались во внутренних помещениях , чтобы не попадаться немцам на глаза, потому что все-таки внешность у нас была не совсем типичная для украинцев....
Однажды стало известно, что немцы бежали, и что пришли русские. По глупости я тут же с гордостью объявил, что я еврей, хотя еще существовала опасность, исходившая от украинских националистов. Леон и я пытались добраться до ближайшего села, откуда был транспорт до Львова, но русские солдаты вернули нас в монастырь. Через некоторое время один из монахов отвез меня в другой монастырь, а оттуда меня переправили к раввину Давиду Кахана – он служил главным раввином в Армии Крайовой. Так я был возвращен в лоно иудаизма, к жизни без страха и, в конце концов, к родителям в Эрец Исраэль.
